Будни контрразведчика

— Чтобы они потом приписали себе все заслуги? Да вы рехнулись! Посидев в удобном кресле, Хаббард–Джонс вновь обрел спокойствие, и в нем, как обычно, опять произошла молниеносная перемена — теперь это был хладнокровный руководитель, лаконичный, твердый, как кремень, невозмутимый.

— Вот что, Бейтс. Я получил приказ от верховной власти нашей страны. Я знаю, что делаю, и не потерплю ваших мелкотравчатых попыток мне помешать. Я начал это дело, и я намерен довести его до конца. Ясно?

— Да, сэр, — покорно ответил Рональд.

— Отлично. Значит, сколько у нас людей?

— Девятнадцать, сэр.

— Мало. Чем занимаются остальные?

— Ну, кое–кто приставлен к венскому цыганскому трио.

— Кое–кто? Сколько их? — Напряженная тишина. — Бейтс, я вас спрашиваю.

— Двенадцать, — уныло признался Рональд.

— Двенадцать? — возмутился Хаббард–Джонс. — Двенадцать сотрудников мотаются за этими жалкими цыганами? Отозвать.

— Ни за что, — вырвалось у Рональда из глубины души. Рональд был в восторге от венского трио. Он знал подноготную всех музыкантов и жадно прочитывал ежедневные сообщения агентов о каждом их шаге.

— Конечно, сэр, на первый взгляд может показаться, что двенадцать человек для них и многовато, но ведь их трое, понимаете, сэр, — трио…

— Да я что, по–вашему, не знаю, сколько человек в трио? Хаббард–Джонсу снова почудилось, будто его образованность подвергается сомнению. Он вытаращил на Рональда водянистые глаза, точь–в–точь обозлившаяся рыба.

Пришлось Рональду уступить — жертва немалая. Теперь он ничего больше не узнает о своих обожаемых цыганах: женился ли Иозеф на той официантке и что будет с Францем, неужели ревматизм в кисти заставит его навсегда бросить музыку?

— Значит, решено, Бейтс, тридцать два сотрудника ведут наблюдение за «Роковым домом». Так–то будет лучше.

Но тут в Рональде заговорило дотоле ему неведомое мстительное чувство — пускай и Хаб–бард–Джонс попрыгает.

— Да, кстати, почему бы нам не снять еще шестерых с задания? Ведь понадобятся все, кого удастся заполучить.

— Каких шестерых?

— Занятых на операции «Красотка». Хаббард–Джонс неожиданно смутился.

— Да, верно. Как там обстоят дела? Не вижу донесений.

— Вот они, у вас на столе. Поступают ежедневно с ноября прошлого года, — Рональд с наслаждением сыпал соль на рану, злорадно упиваясь неведомым дотоле чувством. — Результатов у них, похоже, никаких, хотя времени прошло и немало.

Хаббард–Джонс раскрыл пухлую папку. Действительно, незадолго до того, как Рональду поступить в отдел, Хаббард–Джонс пришел к выводу, что добиться продвижения по службе легче всего, шантажируя начальство . Многообещающей мишенью казался Бакстер Лавлейс — человек необыкновенно привлекательный и, как это ни странно, в свои тридцать с лишним лет до сих пор неженатый.

— От него всегда разит одеколоном, вы заметили, Бейтс? — сообщил Хаббард–Джонс, листая донесения. —И еще, — продолжал он, словно оправдываясь. — Он ни разу не оставался в своей шикарной берлоге наедине с женщиной.

— Он ни разу не оставался там и наедине с мужчиной, — возразил Рональд, дивясь своей смелости.

Но Хаббард–Джонс твердил свое:

— Черт побери, а ведь он и точно из этой породы. Если бы это доказать, тогда держись! — размечтался он. — Гомосексуалист на важном государственном посту. Это угроза национальной безопасности, Бейтс. Наш прямой долг — оставить сотрудников на операции «Красотка». Пусть следят за каждым шагом Лавлейса вне службы.

Рональд всегда был глубоко предан начальству. Поэтому он так долго, в упорной борьбе с собой пытался сохранить хотя бы долю уважения к Хаббард–Джонсу. Сейчас, однако, от этого уважения не осталось и следа, его сменило острое недоверие. Рональд давно уже лишился покоя. А полтора месяца назад он вдруг сел и написал Лавлейсу письмо, в котором сообщал ему о слежке, установленной за Лавлейсом по приказу Хаббард–Джонса.

Подпись под письмом Рональд не поставил.

8. Начало конца одной эпохи

Сэр Генри, точный как всегда, приехал на маленькую площадь вовремя и расплачивался за такси под мерный бой церковных часов.

После сердечного приступа сэр Генри возвратился на службу слишком рано, невзирая на запрет врача. Сэр Генри испытывал непреодолимое отвращение к своим коллегам, но он не мог жить без служебной рутины, она была ему необходима, как воздух, а колкости Бакстера Лав–лейса он сносил легче, чем придирки своей супруги.

Сэр Генри был таким же рабом своих привычек, как старик Кроум. Вот уже многие годы в последнюю пятницу месяца в половине пятого вечера он приезжал сюда, на площадь с облезлыми старыми домами, окруженную тесным кольцом машин. И сегодня он снова стоял здесь, безучастно глядя перед собой, — на церкви били часы, с платанов на землю падали осенние листья. Сэра Генри ждала здесь минута сладостного отдыха, которую он урывал от долгих и подчас мучительных заседаний. Ибо в последнюю пятницу каждого месяца он выполнял тяжкую обязанность: докладывал кабинету министров, как обстоит дело с государственной безопасностью…: «Сколь печальные повести мне подчас приходится излагать», — горестно думал сэр Генри.