Будни Севастопольского подполья

Владимир Яковлевич отрицательно покачал головой:

— Заметят. Придется ждать дотемна.

— Они днем могут наскочить.

— Думаешь, Володя не устоит?

— Вовка-то будет молчать! Да Эрик наверняка следил и видел, как он вышел отсюда.

— Может, так, а может, и не так. Нам теперь всего надо ожидать, ко всему быть готовыми, — сказал старик, как бы подготавливая и себя и Виктора к неизбежному. — Остается, сынок, одно — дожидаться ночи. А там видно будет.

— Бежать надо! Забрать мать, Милу с Мишей и, пока не поздно, скрыться, — настаивал Виктор.

— Днем на людях никуда не уйдешь, — старик махнул рукой. — Да и куда мне с больной старухой идти из дому? Другое дело твое — у тебя жизнь впереди. Скройся в пещерах с Милой и Мишей.

— Без вас я не уйду, — отрезал Виктор. — Если я скроюсь — вас расстреляют. Ты ведь читал их приказы?!

Лицо отца просветлело. Он положил руки Виктору на плечи и, глядя в глаза, сказал:

— Слушай, сынок. Если и случится нам пострадать, помни: совесть у нас чиста и линия жизни нашей правильная. Что могли, мы сделали для Родины. Не попусту торчали здесь, спасая свои шкуры.

В словах отца была непреоборимая сила убежденности, мужественная твердость перед возникшей опасностью, готовность встретить ее не дрогнув.

Виктор смотрел на него, покоренный силой его простых проникновенных слов. Отец вдруг предстал перед ним в скромном величии своей духовной красоты. Виктор вдруг понял, как мало знал его, как невнимателен порой был к нему. Только сейчас он заметил, как постарел отец за годы оккупации. Волосы и брови поседели, у глаз появились глубокие морщинки, скулы выступили, нос по-старчески заострился. Глаза Виктора повлажнели, и, чтобы скрыть это, он отстранился и сказал, что ему нужно сбегать предупредить Мишу и Милу.

Отец остановил его:

— Пусть мать будто по делу сходит к Осиповым и предупредит Милу, а та скажет Мише. Ты лучше свои бумаги сожги.

Через час отец и сын пошли на работу.

Эрик в конторе не появлялся — очевидно, застрял в полиции. Но куда бы Виктор ни шел по путям, переписывая вагоны, он всюду чувствовал на себе взгляды жандармов.

Весь день Виктор провел в страшном нервном напряжении. Страх, как бы Вову не запутали на допросе, мысли об обыске и аресте, грозившем ему, родным, товарищам, не покидали его.

Как стемнеет, Виктор решил забрать отца с матерью и дня на два скрыться в пещерах Делегардовой балки, а затем перебраться к тетке на Корабельную сторону.

Но незадолго до конца дневной смены в контору вошли эсэсовец и переводчик Сережка. Они проверили у Виктора документы и велели следовать за ними.

Подходя к перрону, Виктор увидел, что от станционной кладовой шли лейтенант-эсэсовец, Эрик и отец в стареньком пальто нараспашку, а за ними жандарм с пачкой подпольных листовок, которые он дал отцу на хранение. И Виктор понял, что дни отца, его и, быть может, матери сочтены.

А в это время в доме у него шел обыск. В комнатах полы были устланы пухом, старыми тетрадями, книгами, на диване валялась гитара с разбитой декой, на кроватях вспоротые ножом матрац и подушки.

Жители Сапунской высыпали на улицу и издали скорбными взглядами провожали Владимира Яковлевича и Виктора, которых жандармы вели к полицейскому «черному ворону», жалостливо смотрели на Татьяну Яковлевну, тихо плакавшую у калитки…

А через несколько дней и она была арестована.

Тревога

I

Капризна, переменчива севастопольская зима. То задует колючий северный ветер, сыпанет снежной крупой, и тогда море штормит, берега гудят от прибоя. То нудно сеет и сеет мелкой водяной пылью. То подморозит, и тогда такой гололед, что не пройти по гористым улицам города и слободок. А потом вдруг мороз отступит, и повалит косой мокрый снег.

Последние две ночи с моря наползали густые молочные туманы, погребая под собой берега, бухты, холмы с городскими развалинами. Лишь к полудню косматая завеса медленно, как бы нехотя поднималась и повисала над вершинами холмов, чтобы через несколько часов опять укрыть, словно саваном, истерзанный город.

В доме Ревякина уныло и зябко. Промозглая сырость проникла в жилье. Лида, набросив на плечи теплый платок, готовила на кухне обед. Кузьма и Ваня Пиванов, притащив со двора хворост, растапливали печурку. В комнате едко пахло дымком.

Всю ночь Жора и Женя набирали, а потом тискали газету. Вести были хорошие: под Корсунь-Шевченковским окружена большая группировка фашистских войск, морской путь из Крыма в Румынию стал для врагов «дорогой смерти». Перед рассветом Жора с Женей ушли, захватив с собой все, что успели отпечатать. Кузьма с Иваном сменили их и только недавно закончили тираж.

Промывая в миске просо, Лида беспокойно поглядывала на мужа. Александр с посеревшим лицом ходил из угла в угол в соседней комнате. На рассвете он вслед за Жорой ушел из дому, предупредив, что идет к Михайлову и скоро вернется, а пришел лишь несколько минут назад. По его глазам, пятнам на щеках и нервно двигавшимся желвакам Лида поняла, что он очень расстроен.