Будьте как дети

Наверное, месяц повариха держала рот на замке, дивилась на барские причуды, никому ничего не говоря, однако потом страх ослаб, и она, будто догадавшись, чего от нее хотят, понесла всё дальше. Уже в мае что и как ест Ленин, вообще что ему надо готовить, знала не только обслуга, но и каждый воспитанник детдома. Канал оказался в итоге весьма надежным. Так и не раскрытый, он без единого сбоя просуществовал до дня его кончины.

На том же уроке Ищенко рассказывал, что Троцкий, как Фома неверующий, продолжал метаться, не был полностью убежден ленинскими идеями. Одиннадцатого июля он передал через Крупскую письмо, где среди прочего писал Ильичу: «А что, если коммунары, уже выступив в поход, испугаются, спасуют перед трудностями? Детские настроения переменчивы: сейчас ребенок полон восторга и ликования, не умея сдержать радость, он, как угорелый, носится туда-сюда, а через минуту где-нибудь в кустах будет размазывать по лицу слёзы. Вы не хуже меня знаете, что пролетарское движение, как на скале, стояло на Марксовом “Капитале”. Это основание было прочнее, чем руки атлантов или три черепахи и два кита, на которых у древних покоилась земля, а мы, что мы скажем детдомовцам, если однажды они вдруг усомнятся, потеряют веру, что именно им суждено спасти людской род? Как убедим их не останавливаться, идти дальше?»

По свидетельству Крупской, письмо Троцкого произвело на Владимира Ильича очень сильное впечатление. Он только начал приходить в себя после мартовского инсульта, и любое волнение было ему категорически противопоказано, но в словах Троцкого было много правды, и просто отмахнуться от них он не мог. Еще хуже было то, что впервые Ленин не знал, что ответить. От страшного напряжения у него поднялась температура, пульс был совсем сумасшедший, и, главное, с вечера его стало почти непрерывно рвать.

От той ночи в памяти Крупской сохранилось лишь, как профессор Кунц, самый большой паникер среди горкинских врачей, полуобняв ее за плечи, отводит в сторону и говорит, что у Ленина агония. К счастью, ни Кунца, ни других Крупская слушать не стала; сколько ее ни гнали, села рядом с мужем, взяла его за руку и так до утра, словно не отпуская из этой жизни, держала. А когда на рассвете поняла, что кризис миновал и он спокойно спит, ни с того ни с сего расплакалась. Плакала, плакала и не могла остановиться. Он спал, а она, по-прежнему вцепившись в его руку, будто маленькая, ревела в три ручья.

Только к вечеру Ленин пришел в себя. Был в полном сознании, хотя по-прежнему очень слаб. Лежал неподвижно, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но глаза открыты, и в них ничего, кроме печали и безнадежности. Она никогда его таким не видела, вообще не знала, что он может таким быть, и, не умея это вынести, в отчаянии вдруг сказала: «Володенька, а можно я сама напишу Льву Давыдовичу?» Потом и через двадцать лет удивлялась своей тогдашней смелости, главное же, что в ответ Ленин не рассердился, не нахмурился, наоборот, пусть еле-еле, но улыбнулся.

Крупская не обманывалась, понимала, что он просто тронут ее участием, а что в итоге выйдет толковое письмо, а не обычная отписка, и сама верила мало. Тем не менее через три дня ответ Троцкому был готов. В этом послании Крупская среди прочего первая сформулировала основные положения новой коммунарской веры. Когда она перед отправкой прочитала письмо Ленину, он пришел в восторг и тут же настоял, чтобы уже на следующей неделе тезисы из послания к Троцкому были доложены перед воспитанниками глуховского детдома.

Выступление Крупской, продолжал свой рассказ Ищенко, прошло с огромным успехом, свидетели здесь единодушны. К сожалению, так получилось, что дальше ни распространением, ни пропагандой ее идей никто заниматься не стал. Впрочем, суть того, что она предлагала, уцелела. О докладе Надежды Константиновны в своих воспоминаниях рассказывают четверо глуховских коммунаров, причем трое – довольно подробно, правда, в их версиях есть серьезные разночтения, и я, объяснял Ищенко классу, поколебавшись, решил, что правильнее будет ограничиться черновиком письма к Троцкому. Он и сейчас находится среди дневниковых записей Крупской за июль двадцать третьего года.