Будьте моим мужем (СИ)

А тело желало продолжения. И стоило закрыть глаза, как я представляла себе, какой Павел красивый без одежды, как под загорелой кожей на плечах и груди перекатываются упругие твердые мускулы, как моя рука трогает завитки темных волос на груди, которые я хорошо разглядела на речке…

А потом с остервенением отмывалась в душе, стремясь навсегда избавиться от его запаха. Сжимала в кулаки руки, так, чтобы ногти впились в ладони, чтобы было больно, чтобы одновременно отрезвить себя саму и наказать за то, что оказалась такой безвольной — стоило первому попавшемуся мужику обратить внимание, и Эмма "поплыла". А ведь клялась никогда в своей жизни ни на кого даже не взглянуть больше, клялась, что буду помнить мужа до самой смерти… и любить.

А любовь никуда не ушла. Не исчезла, по песчинке унесенная временем. Я все еще помнила, я все еще ждала… Хотя чего ждать-то? Сама надевала крест на шею мужа, уже лежащего в гробу, изуродованного, почти неузнаваемого, в чужом, сером в тонкую полоску костюме — кто-то из родственников позаботился тогда, утверждал, что нужно хоронить непременно в новой неношенной одежде. И костюм этот потом снился, и долго еще чудился мне на других, встреченных на улице мужчинах. И мечталось иногда, сквозь слезы и боль, будто это не его тогда отпевали, а другого, чужого мужчину, по случайной ошибке, нелепой и глупой, принятого за моего Андрея.

А любовь никуда не исчезла, до сих пор накатывала безумной тоской по ночам, когда думалось, что предложи только, и душу отдам за его руки, за пару слов, прошептанных в темноте, за одно короткое "Люблю", сказанное Андрюшиным голосом…

Кто я? Я — лгунья, обманщица! Какая я? Лживая, подлая, ветреная, легкомысленная. Я — предательница! Я недостойна его памяти! Я недостойна того, чтобы зваться матерью его детей…

В каком-то исступлении я кусала костяшки пальцев, цеплялась пальцами за собственные волосы, с силой тянула их, выла в подушку, закутавшись с головой в одеяло, все-таки помня о детях и боясь разбудить и напугать.

А когда, обессиленная, затихла, надеясь, наконец, провалиться в сон, дверь в комнату приоткрылась и раздался испуганный Полинкин голосок:

— Мам, мама! Там Андрюшка заболел!

29. Эмма

Андрюшу рвало. Вызвав скорую, я по старому, но много раз проверенному методу, заставляла его пить теплую воду с несколькими, растворенными в ней крупинками марганцовки, чтобы промыть желудок. Он послушно пил, глядя на меня испуганными, молящими о помощи глазенками, потом его тошнило вновь, буквально выкручивая маленькое тельце.

Полинка крутилась рядом, напуганная, но как всегда все желающая знать:

— Мам, а ему укол будут делать, да? Как мне зимой, когда температура была?

— Спи давай, Поля! Не пугай ребенка! Доктор просто посмотрит тебя, Андрюша, — я держала его на руках, молясь только о том, чтобы это не оказалось что-то опасное для жизни.

Градусник, засунутый подмышку на всякий случай, хоть я и не ощущала высокой температуры, прикладываясь губами к его лбу, показал обычные 36,4. И это меня немного успокоило — значит, не инфекция какая-нибудь.

Потом скорая, укол после пятнадцатиминутного плача и уговоров, причем не только Андрюшиного плача, но и Полинкиного — за компанию или от живущего в детском подсознании извечного страха перед врачами, уколами, лекарствами и больницами.

Фельдшер посоветовал утром показаться детскому врачу, а пока, если не станет хуже, оставаться дома.

Я смогла лечь только к утру, когда Полина и Андрюша заснули рядом на одной кровати. И самое главное, при всей моей усталости я не могла заснуть — болела голова, а встать и сходить за таблеткой не было сил, да и мысли мучили всякие.

В закрытое шторами окно смотрелся серый рассвет, через открытую форточку доносилось пение какой-то ранней птахи и тарахтенье чьей-то заводимой, но не желающей служить своему хозяину, машины. И мне, сжавшейся в комочек на Полиной кроватке, почему-то уже не казалось таким уж ужасным то, что произошло между мною и Павлом. Даже наоборот. Вот именно в эту минуту хотелось, чтобы он оказался рядом. Мне хотелось поддержки, понимания. И я была уверена, что он бы сейчас просто обнял меня, прижал своими сильными ручищами к широкой груди и все сразу же наладилось.

Проваливаясь в сон, я совсем не думала о муже…

… - Давай усы нарисуем? Не хочешь? Да ты боишься просто. Ха-ха, трусишка-зайка серенький! Пошли тогда Кирюхе татуху набьем? Где? На лбу, конечно. Пошли? Ага.

Шепот отдалялся, а я отлично понимала умом, что нужно во что бы то ни стало открыть глаза, но они отказывались подчиняться. И я снова засыпала, словно проваливалась в глубокую яму.

Окончательно проснулась и даже резко села в кровати, услышав веселое из прихожей:

— Что? Кушать хочешь, наверное? Ну пошли, я тебя накормлю. Что тут у нас есть?

Еще толком не придя в себя, я уже бежала в кухню, на ходу крича:

— Эй, мелкие, ничего не есть! Андрюша, тебе доктор что сказал? "Лучшее лекарство — голод"! До обеда голодать будешь!