Будущее настоящего прошлого

Вообще европейская мысль должна средневековой схоластике в ножки поклониться — схоластика спасла философию от вырождения. Время было предельно губительное для развития мысли — в науке царствовал Аристотель, а в философии владычествовали христианские догматы. Думающему человеку просто некуда было податься! Хоть Аристотель, хоть Священное Писание — и то и другое было эталоном истинности, формой завершенности и верховным судом, который через свой собственный свод положений и правил проводил и опознание, и дознание, и обвинение, и который выносил вердикты по очень простому принципу соответствия или несоответствия самому себе. Переписчик ошибся, переводя Аристотеля, и у мухи по воле этой ошибки стало четыре лапки. И эти «аристотелевские» четыре лапки стали даже более реальными, чем шесть лапок на живых мухах, которые веками роились вокруг задумчивых голов научно-философской элиты Европы. И только в XVII веке Британская Академия Наук специальным решением покончила с этим несоответствием — уже было можно, потому что Галилей и Ньютон пошатнули авторитет Аристотеля.

Вот на примере этой мухи видно наиболее отчетливо — никакого люфта для свободного мыслетворчества не было, ни в науке, ни в философии, ибо Аристотель объял собой и науку и философию. Тем более такого зазора нельзя было отыскать в вопросах, хоть как-то относящихся к изложенному в Священном Писании. Даже атаки на материализм были опасны! Ибо одна из ипостасей Бога, Иисус Христос, был воплощен материально, и превращая материю в ничто, в «низкое», опровергатель материализма тем самым превращал в ничто и в «низкое» физическую плоть Спасителя! Во, как было! И что в этом случае оставалось? Оставалась пустопорожняя болтовня с рассуждениями вообще обо всем, но ни о чем вообще. Но при этом каждый все равно остерегался и хотел быть правее самого Папы Римского, буквально к месту и не к месту выкрикивая догматические лозунги (на всякий случай, ибо времена были суровые, а расправа короткая). Вот для примера обстановки того времени еще одна «показательная муха», а именно сетования Григория Нисского: «Всё полно таких людей, которые рассуждают о непостижимых предметах; спросишь, сколько нужно заплатить оболов — философствуют о рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене хлеба, отвечают: Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, — говорят: Сын произошел из ничего…»

И вот здесь европейская мысль, войдя в эру схоластики, могла просто выродиться, скатившись до какого-либо европейского аналога даосизма, где мода отвечать на вопросы не в тему, а как попало, привела бы к жреческому по форме и шулерскому по сути образу духовной практики, когда от учителей ничего умного не добьешься до тех пор, пока не «просветлишься», и не поймешь, что стать учителем легко и самому — достаточно так же таинственно произносить неосязаемые умом глупости. На этот путь попадала схоластика, но с этого пути ее увели сами же схоласты, потому что мужественно взяли на себя, казалось бы, непосильное — даже досужее и абсурдное формировать в законах логики. Из этих схоластических школ («схоластика» от латинского «скола», школа) возникли университеты, где крепла и наливалась силой великая и пронзительная европейская логическая мысль, которая, подхваченная Возрождением (возвратом к античным достижениям) вывела на Новое Время (внецерковное осмысление действительности), и далее задала инерцию философскому здравомыслию, которое не гаснет и по сию пору, несмотря на то, что вне этой логицистской дисциплины, начиная с XIX века, философия стала выдыхаться и хиреть.