Будущее ностальгии

В 1839 году Николай I выбрал для храма Христа Спасителя другого архитектора шведского происхождения – Константина Тона, который пообещал заново открыть русский стиль, возвратившись к старым византийским образцам. Два десятка известнейших художников были приглашены для создания роскошных интерьеров, украшенных картинами, скульптурами, фресками и мозаикой. Царь выбрал впечатляющий участок для своего нового собора – на возвышенности с видом на Москву-реку, в непосредственной близости от Кремля. Впрочем, была и незначительная проблема: на этом участке уже располагался небольшой и изящный Алексеевский монастырь XVII века, в том числе – редкий памятник старой русской архитектуры, двухшатровая церковь[284]. По приказу царя монастырь был разобран, и сорок четыре года спустя на его месте было завершено строительство крупнейшего собора во всей России.

Широко распространена легенда о том, что собор был построен исключительно на пожертвования людей. Фактически пожертвования составляли всего лишь 15 % от стоимости здания, финансирование этого имперского памятника едва ли было делом простолюдинов. Многие писатели и представители интеллигенции конца XIX века критиковали новый собор за то, что он был эмблемой официальной политики царя – «православие, самодержавие, народность». Неовизантийская архитектура считалась эклектикой и даже дурновкусием. Некоторые критики обвиняли его в том, что он слишком «восточный», тогда как другие утверждали, что он был «западным» («московская версия Исаакиевского собора в Петербурге»). Вместо того чтобы восприниматься как древняя церковь, он считался «выскочкой», «нуворишем», «купцом на празднике великих дворян» (например, церквей Кремля) или «вульгарной, но дорогой брошью на фасаде города»[285].

Тем не менее примерно через десять лет критика архитектуры собора, как и сведения о разрушении Алексеевского монастыря, была предана забвению. Собор стал важным религиозным центром и популярным городским пространством, излюбленным москвичами. Он вошел в коллективную память следующего поколения и появился на старых тонированных открытках «souvenirs de Moscou» с розоватым снегом и смеющимися гувернантками в меховых шапках, едущих на живописных санях. Даже в авангардной фотографии Александра Родченко есть собор, хотя мы не видим самой церкви, только геометрический ритм ее ступеней и фигуру неизвестной женщины с ребенком. Это произведение дает нам представление о том, как колоссальный памятник сверхчеловеческого масштаба стал частью бытовой городской жизни.

Прошло еще сорок восемь лет до того, как на этом печально известном месте с видом на Кремль разыгрался очередной акт урбанистической драмы. Во время яростной антирелигиозной кампании 1920-х и 1930-х годов собор был назван «поганкой» старого режима, «идеологическим оплотом пропаганды патриотизма, милитаризма и шовинизма»[286]. Собор также считался «угрозой для городской гигиены», местом, где инфекционные болезни старого мира угрожают здоровью нового государства. Революционная экология потребовала хирургической операции. Более того, видное городское место привлекло личное внимание Сталина, так же как оно некогда привлекло внимание царя. Советский вождь выбрал это место для строительства самого большого в своей жизни памятника – Дворца Советов[287]. В 1931 году большая часть церковного убранства была снята. Затем, по личному приказу Сталина, собор был взорван. Современники утверждали, что кроваво-красный туман окутывал Москву в течение нескольких дней. Красные кирпичные обломки церкви смотрелись как место преступления. Все это напоминало открытую рану в самом центре города.