Будущее вещей: Как сказка и фантастика становятся реальностью

Меня давно мучает один и тот же кошмар, видение о будущем, в котором все наши вещи, привычные и дорогие сердцу, поглотил непроницаемый интерфейс – тонкая черная стеклянная пластина. Книги, калькуляторы, часы, компасы, карты, музыкальные инструменты, карандаши и кисточки – все исчезло. Все предметы, инструменты, игрушки и различные приспособления, которые мы любим и на которые надеемся, превратились в эту блестящую стекляшку с маленькими непонятными иконками, которые сегодня задают стиль нашей жизни. В моем кошмаре черная пластина царит на фоне всеобщего запустения. На столах нет бумаги и творческого беспорядка, не видно ручек. Мы больше не пользуемся кошельками, ключами и наручными часами. Семейные реликвии оцифрованы и распылены на байты. Фотографии в рамочках, спортивные трофеи, фотоаппараты с кожаными ремешками, карты городов с затертыми сгибами, глобусы, компасы и бинокли, даже книги – все приметы нашего прошлого и зацепки памяти поглощены холодным стеклянным интерфейсом с мерцающей строкой поиска. Будущее, похожее на развороты журнала Dwell[2], – безлюдные прямоугольные помещения. Без мебели. Без вещей. Только жесткие пересекающиеся плоскости – утопия в стиле Ле Корбюзье. Нехватка обычных, тактильно ощутимых вещей подпускает холодок в нашу повседневную жизнь: отношения становятся все более деловыми, прагматичными, а разговоры лаконичными, в них все меньше места для ностальгии. Мало что вокруг нас способно пробудить воспоминания – нет больше старых семейных фотоальбомов или чуть аляповатой акварели в рамочке из отпуска на море.

В моем кошмаре холодные черные стекляшки перекроили всю нашу жизнь – дома, рабочие места, школы, аэропорты даже бары и рестораны. Мы вынуждены 90 % времени отводить общению с разного рода экранами. Результат – холодный, разобщенный, менее человечный мир. Возможно, более эффективный, однако не очень счастливый.

Как говорил Марк Андрессен, создатель браузера Netscape, – «софт пожирает мир». В таком случае смартфоны – это пиксельные тарелки, на которых подается наш мир.

Часто, очнувшись от кошмара, я вспоминаю своего деда Отто и понимаю, что будущее необязательно должно быть заполнено черными пластинами. Мой дед был искусным архитектором и столяром. В его мастерской на стенах висело больше инструментов, чем бывает приложений на типичном iPad. У него была циркулярная пила, ленточная пила, токарный, сверлильный и ленточно-шлифовальный станки, электролобзик и фрезерный станок. Помимо этого он пользовался обширным набором ручного инструмента: сотни всяких молоточков, отверток, гаечных ключей, клещей и плоскогубцев, стамесок, рубанков, напильников и рашпилей. Прижимы и струбцины свисали буквально с каждой балки над головой. Архитектурные чертежи перемежались рейсшинами, угольниками, сотнями карандашей и ручек, трафаретами для сложных фигур, линейками и угломерами всех мастей.

Я не помню, чтобы мой дед когда-либо жаловался на то, что у него слишком много инструментов, или мечтал, чтобы однажды все они слились в один – эдакий комбайн, который бы все их заменил. Это богатство и изобилие было ему по душе, как и узкая специализация каждого отдельного предмета. Вырезая по дереву, мой дед, бывало, выкладывал на верстак множество резаков и стамесок, на мой непрофессиональный взгляд, почти неотличимых друг от друга. Инструменты быстро сменяли друг друга в его руках – одна стамеска для надреза большого радиуса, другая – для радиуса поменьше, третьей он глубоко выбирал материал, четвертой удобно прорезать в доске выемки в форме клинышка. Мне в то время было около пяти лет, и дед поручал мне сметать ароматную стружку с верстака и собирать в кучки древесную пыль на полу.

Личное отношение к инструменту было для него не менее важным, чем пригодность этого инструмента для выполнения той или иной задачи. То, как лежит рукоять в руке и как инструмент отзывается на усилие, напоминали деду о прошлом, о других вещах, поделках и проектах, которые вышли именно из-под этого инструмента, нередко унаследованного им еще от отца-краснодеревщика. Всякий предмет в его мастерской был функционален, но имел и собственную историю, у каждого была родословная, каждый пробуждал в нем определенные чувства. С балок свисали сотни специальных приспособлений, которые дед сам мастерил для того, чтобы фиксировать на верстаке определенные детали или прорезать в доске паз «ласточкин хвост». Воспоминания оседали на предметах как пыль. Порой дед поднимал глаза от работы и спрашивал: «Помнишь то кресло-качалку на крыльце?» Я кивал в ответ. «Помнишь, какой у ее ножек мягкий изгиб?» Я, конечно, помнил. Дед указывал на лучковую пилу в своих руках: «Вот ей-то я их и выпилил».