Будущий год

В конце двадцатого века Московский областной архив обратился к писателям, ученым и художникам с предложением принять на хранение их личные архивы. На это предложение откликнулись немногие. Понятие Личного архива устаревало к тому времени. Одних удерживала скромность, других скрытность, а у третьих, самых многочисленных, просто не было архива, так как они опубликовывали каждую строчку, едва она возникала. Чем ценнее оказались для исследователей сохранившиеся архивы. Особое внимание привлек один из них. На первый взгляд он выглядел как хаотическое скопление разнородных материалов. Попадались фрагменты, несомненно, оригинальные, но преобладали выписки из первоисточников, развернутые конспекты, цитаты в оригинале и в переводе. Немудрено, что сначала мы все были склонны предполагать: архивом ОМ 84 представлен круг чтения, если не совсем типичный, то весьма характерный для изучаемой эпохи. Наши современники в своей массе вряд ли представляют себе, каких усилий иногда требовали в те времена поиски необходимой книги. Нам достаточно нажать на клавишу, и перед нами пройдет на экране любая программа. Древнеегипетские иероглифы сменятся текстом Фомы Аквинского, а китайская «Книга перемен» — прямым репортажем из черной дыры, Между тем еще и в двадцатом веке книга нередко возвращалась в недоступность, погостив у вас в руках несколько дней, и пространные выписки составляют едва ли не большую часть всего написанного тогда. Недаром Арсений Шван различает в истории человечества каллиграфическую и полиграфическую культуру. Согласно его теории, «Божественная Комедия» могла возникнуть лишь в эпоху, когда стих диктовался и переписывался от руки, тогда как «Бесы» Достоевского — детище печатного станка, а печатный станок и дантовская терцина несовместимы. Поэтому Арсений Шван склонен рассматривать архив ОМ 84 как рецидив и реакцию каллиграфической культуры на полиграфическую, как попытку подтвердить, усвоить и освоить полиграфическую культуру каллиграфией. Руководствуясь аналогичными гипотезами, Порфирий Мних уподобил архив ОМ 84 знаменитым «Коврам» («Stromata») Климента Александрийского и увидел в архиве продолжение древнерусских «Цветников», цитирующих и толкующих заповеданную мудрость. Однако проблема предстала в новом свете, когда Корнелий Волот решился подвергнуть креациографическому анализу текст «Слова о полку Игореве», обнаруженный в архиве ОМ 84. Графологический, а потом креациографический анализ, проведенный компьютерами, устанавливал: «Слово о полку Игореве» в архиве ОМ 84 | переписано почерком автора, или, точнее, человек, переписавший таким почерком «Слово о полку Игореве», не мог не быть его автором. В растерянности, вызванной сенсационным открытием, сначала послышались голоса, утверждавшие, будто «Слово о полку Игореве» — подделка, еще более поздняя, чем предполагалось. Не составляло труда опровергнуть подобные домыслы. «Слово о полку Игореве» фигурировало в русской литературе, по крайней мере, за двести лет до архива ОМ 84. Очевидно, не заслуживал даже опровержения слух, будто новоявленный переписчик «Слова» был реинкарнацией или перевоплощением неизвестного древнего автора. Кстати, в архиве ОМ 84 обнаружилось много аргументов, направленных против метемпсихоза и теории вечного возвращения. Предмет или, лучше сказать, герой нашего исследования упорно доказывал свою единственность и неповторимость при всей универсальности своих интересов. Он явно отстаивал реальность своей личности, отказываясь раствориться в некоем космическом потоке сознания пусть даже ценою безличного бессмертия. Да и креациографический анализ вскоре дал еще более ошеломляющие результаты. Почерк нашего героя свидетельствовал о том, что он является автором буквально всех материалов, представленных в его архиве, в том числе общеизвестных фрагментов Новалиса. Более того, для нашего героя как бы не было иностранных языков. На всех языках его почерк оставался почерком автора по всем креациографическим признакам, а они, как известно, не поддаются имитации, не говоря уже о подделке. Даже тогда, когда хронология ручалась в том, что перед нами оригинал и перевод, почерк не позволял определить, кто кого переводил: наш герой Китса или Китс нашего героя. Ситуация особенно осложнялась в связи с древнекитайскими иероглифами. Казалось, древнекитайский автор переводил текст, которому предстоит возникнуть тысячелетия спустя, так что сам термин «перевод» становился неуместным. Хронологические критерии смещались, смешивались и начинали смешить. Давал себя знать некий общий знаменатель, непреложный, но неуловимый.