Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

Ким оставался в моей комнате до двух часов ночи и выскользнул, сумев не привлечь внимания ночного портье, — по крайней мере мадам Мюллер претензий мне не предъявила. Все время, что он провел со мной, Ким просто не мог удержаться — как случается с мальчишками его возраста, что геями, что нет, — чтобы не играть со своим членом, тянуть его и теребить, словно четки. Но ведь что на свете, как не пенис, свой или чужой, дает столь немедленное и длительное ощущение удовлетворения при одном прикосновении? Я помню, что подумал тогда: если бы Бог не имел в виду, что мальчишки будут играть со своими гениталиями, он не дал бы им руки как раз такой длины, чтобы дотянуться до промежности. Член — одно из чудес света; да что я говорю — это самое главное чудо света, — и мало что в мире может сравниться по чудовищной несправедливости с тем, что существуют миллионы и миллионы членов («миллионы и миллионы членов» — что может сравниться с этим божественным словосочетанием?), которые видит Бог, этот везучий всевидящий тип, но из которых мне суждено увидеть жалкую часть. Это тем более несправедливо, что наверняка в близком или отдаленном будущем наступит время, когда с изобретением какой-нибудь невообразимой пока что технологии каждый получит по крайней мере виртуальный доступ к гениталиям любого другого человека и станет с жалостью и удивлением оглядываться на невежественный двадцатый век как на век невероятных сексуальных лишений. Я вспомнил слова советского поэта-диссидента Андрея Вознесенского: говоря о ком-то из особенно реакционных членов тогдашнего Политбюро, он сказал — цитирую по памяти, — что их лица так отвратительны, что их лучше прятать в штанах. В то время так пошутить на публике требовало немалого мужества, не говоря уже об остроумии, но, боже мой, какое же это оскорбление самому таинственному предмету в мире! Этот метафорический, метаморфный член, смуглый, пахнущий мускусом мускул, этот желудь, скрывающий в себе могучий дуб, этот двусмысленный объект, одновременно комичный и величественный, который был бы мерзким уродством, если бы торчал из подмышки или, скажем, ноздри, но который на своем месте, на предназначенном ему месте, образует такой завораживающий треугольник с ногами и делает мужскую наготу настолько более интересной, настолько более непредсказуемой, чем женская! (Мужчина может мысленно раздеть женщину, но как, хотя бы с минимальной надеждой угадать, что скрывает выпуклость в его штанах, может женщина мысленно раздеть мужчину?) Скрывать лучшее произведение Бога под одеждой? Будь я всемирным диктатором, я осудил бы на смертную казнь любого, кто спрятал бы свой член в штанах! Я сделал бы обязательным для всех мужчин и мальчиков на планете, для всех неисчислимых миллионов, включая Вознесенского, подставлять свой голый пенис ветру! Я бы…

Баста! Все, что я хотел сказать этим гимном пенису, этим последним словом собственного члена, этим последним «ура» моему либидо, — всего лишь констатация того, что я мог бы провести всю ночь, шаля с членом Кима: тот хоть и был небольшим, но зато очаровательно пухленьким и резвым; у меня не возникло ни малейшего желания перейти к более решительным действиям. Так что отчасти из-за сноровки Кима, но главным образом из опасения испортить — если я предложу более тесный контакт — то, что по сравнению с предыдущими разочарованиями выглядело почти идиллией (именно так я теперь об этом думаю), я их и не предпринял. Я не трахал Кима. Он не трахал меня. Мы не занимались оральным сексом. Я только, как ящерица, касался языком его сладких, сладких яичек и попросил его сесть толстенькой смуглой задницей мне на нос (удовлетворив тем самым мою старую мечту). Все это, впрочем, тут же привело меня к семяизвержению: как всегда, мое тело поторопилось, и Ким уже не смог бы сделать мне феллатио.

Часть 7

Я настолько был на высоте блаженства (если позволительно так сказать, я нашел азиатские члены определенно предпочтительнее европейских), что мне даже не пришло в голову побеспокоиться: не желает ли Ким более энергичных объятий, тем более что он вроде бы тоже получал удовольствие от наших сдержанных подростковых игр (хотя, может быть, и не такое, как я). Однако, когда Ким начал одеваться — около двух часов ночи, как я уже говорил, — он искоса взглянул на меня и сказал, почти слово в слово, то же самое, что давным-давно сказала мне Карла: «Ну и чудной ты парень, Гидеон». Когда я вытаращил на него глаза, не зная, обижаться на это или нет, Ким пояснил: «Ты рюбишь Бемби-секс». Потом он поцеловал меня в губы, отпер дверь и выскользнул из комнаты. На следующий день он должен был улетать обратно в Японию, и больше мы не виделись.