Буйный Терек. Книга 1

Присевший на кончик табурета Елохин вскочил.

— Сиди, сиди… Оставь это!

Елохин снова сел.

— Сорок пятый пошел, вашбродь В марте конец службы. Все двадцать пять годов кончатся.

— Ишь ты какой… большой путь прошел. Небось и повоевал немало?

— Всего было, вашбродь, и плохого, и хорошего… Всякого навидался. И в Ерманию ходил, и с французом воевал, и в Париж-городе был, всего хватило.

— Ты что ж, старина, в Отечественной участвовал?

— Так точно. С Наполеонтием, и под Бородином, и под Смоленском, и на Березине, а там уж и по всем заграницам ходил. Я в те поры, вашбродь, молодой был, у генерала Дохтурова служил, а опосля у его превосходительства генерала-майора Давыдова в посыльных ординарцах.

— У Дениса-партизана? — перебил его Небольсин.

— Так точно, у них самих, — потеребив длинный обкуренный ус, с достоинством сказал Елохин, — дюже добрый, веселый и храбрый был генерал. А что, вашбродь, живы они таперь али нет?

— Жив-здоров, говорят, к нам на Кавказ собирается в скором времени.

Глаза Елохина оживились.

— Вот бы хорошо! Дай им бог здоровья! Денис Васильевич хороший был барин, солдата уважал, и те его дюже любили.

Небольсин с интересом слушал старого солдата, свидетеля тех великих событий, о которых сам он знал лишь по рассказам.

— Ранен?

— Два раза, вашбродь, один — под Бородином, когда их сиятельство князя Петра Иваныча убило…

— Багратиона? — тепло, с невольной дрожью в голосе спросил поручик.

— Так точно. Их самих. Я в ту пору возле них находился. Мы французскую атаку штыком отбивали. Дюже сильно шли французы, в пятый раз за день на штурму шли. А антилерия и иха, и наша такой огонь открыла, аж вспомнить страшно. Одно — дым, огонь, грохот. А второй раз, это уже в Франции, коло самого Парижа зацепило. — И он показал на шрам, тянувшийся через голову возле левого уха.

— Ну так вот, старина, не хочу неволить тебя, решай сам, ехать тебе в Тифлис или нет. Я уезжаю туда, какая там жизнь, не знаю, но, конечно, получше, чем здесь.

— А чем придется там быть, вашбродь? — осторожно спросил старый солдат.

— Если я буду в городе, то и ты станешь дослуживать свой срок унтером там же, где буду и я, если ж назначат в полк, то унтером в моей роте.

— Та-ак… — раздумчиво произнес Елохин. — Ну а как, вашбродь, опосля того, как окончу службу, вчистую выйду, как тогда?

— Ты — крепостной?

— Так точно. Был до службы дворян Колычевых, с под Тулы. Ну а теперь, опосля двадцати пяти годов, кто его знает чей. Моих бар, наверное, и на свете-то нет, а к новым идти на старости лет неохота.

— А что ты думаешь делать? — спросил поручик.

— Да вот наслышан я, вашбродь, быдто тем старослуживым, кто верой и правдой двадцать пять лет царской службы отслужил, а я, вашбродь, и унтер, и егорьевский кавалер, то быдто им разрешено селиться в том крае, в Тифлисе, — пояснил он, — вольными, жениться и землю пахать, аль чем другим заниматься, чтобы русское, значит, жительство этим укреплять. Правда это, вашбродь?

— Да, по особому ходатайству перед главнокомандующим некоторых старослуживых оставляют на вольном поселении в Грузии.

— Вот-вот, вашбродь. Коли б и вы похлопотали обо мне, я с охотой пошел бы с вами, вашбродь!

Небольсин подумал.

— Единственное, что могу тебе обещать, это то, что после окончания твоей службы похлопочу перед главнокомандующим. Но что из этого выйдет, сказать не могу.

— А я, вашбродь, только об этом и прошу. Невжели ж откажут старому солдату опосля его отставки? Разрешат!

— Буду просить генерала. Вот это я тебе, Елохин, твердо обещаю.

— Покорнейше благодарю, вашбродь. В таком разе согласен, еду с вами, а ежели сделаете, вашбродь, ослобождение мне после службы, век за вас бога буду молить и верней слуги себе не найдете, — с чувством сказал Елохин.

— Спасибо на добром слове. Сделаю все, что могу, а теперь иди и готовься к отъезду. Оказия выходит послезавтра.

Вечером Санька Елохин зашел к своему другу ефрейтору Кутыреву. В низенькой хатенке Кутырева было тихо. Хозяйка и сам Кутырев сидели за столиком. Ефрейтор чинил обувку для детей, мерно постукивая молотком, забивая шпильки и гвозди, хозяйка штопала бельишко, а двое детишек, чинно сидя в углу, играли в какие-то самодельные куклы.

— Вот и хорошо, что припожаловал. — Кутырев с удовольствием отложил в сторону дратву и шило.

— Вечер добрый, хозяюшка, — усаживаясь у стола, сказал Елохин. — А вы как, ребятишки? — обратился он к примолкшим детям. — На вот, тезка, делись с сестрой. — Елохин вынул из кармана скомканный и помятый кусок купленной в ларьке халвы.

— Ну зачем это таким пострелам, им бы, шалопаям, розог… — довольная вниманием гостя, с деланно-смущенным видом сказала хозяйка.

— Ничего, кума. Детям сладкое требуется, потому малые они еще, неразумные, — ответил Елохин, вытаскивая из кармана два куска желтого тростникового сахара, полбутылку водки и четыре вяленые тарани, и объявил: — Еду! Выпьем за Тифлис, братцы! Послезавтра отъезжаем.

— Дай Христос помощи и добра. Может, бог даст, там лучше будет. Вчистую уйдете, свободу получите, жену заведете, — затараторила хозяйка.