Буйный Терек. Книга 2

Небольсин прошел несколько домов, заглядывая внутрь через ограды. Он небрежно козырнул солдату, остановившемуся в четырех шагах от него по стойке «смирно». Солдат держал у груди шапку и «ел» глазами офицера. На груди висели Георгиевский крест 4-й степени и медаль «За усердие». Виски старого солдата поблескивали сединой, а густые, подкрученные вверх усы придавали его лицу воинственный вид.

Небольсин сразу вспомнил Саньку Елохина, Внезапную, бой под Елисаветполем, и теплое чувство благодарности охватило его.

— За что крест? Да ты надень шапку, стой вольно, старина, — ласково сказал он, все еще думая о Саньке. И хотя этот солдат ничем не напоминал отставного унтера, оставшегося в далеком Тифлисе, тем не менее Небольсин чувствовал все нараставшую симпатию к нему.

— За бой под аулом Чох, в Дагестане, вашбродь… вместе с Алексей Петровичем ходил! — выкрикнул солдат.

— О-о, да мы с тобой, оказывается, оба кавказцы. Ну, а на Чеченской линии был?

— А как же! И там был, и на Ямансу ходил, — обрадовался солдат.

— А что сейчас делаешь, служивый?

— А я, вашбродь, у их высокопревосходительства Алексей Петровича вторым драбантом нахожусь, — приосаниваясь, сказал солдат.

Небольсин взглянул на часы. Оставалось полминуты до назначенного Ермоловым срока.

— В таком случае, кавалер, идем вместе. Я тоже к Алексею Петровичу, — сказал Небольсин, и оба кавказца скорым шагом пошли к особняку Ермолова.

Дверь открыл мальчик-казачок, лет пятнадцати, с круглым и добродушным лицом.

— Мишка, их сокпревосходительство дома? — напуская важность в голосе, спросил солдат.

— Дома они. Пожалуйте, барин, в горницу. Алексей Петрович ожидают вас, — принимая из рук Небольсина фуражку и саблю, сказал казачок. Он повел его наверх, где на антресолях находились еще две комнаты, облюбованные Ермоловым для работы и приема гостей. Несколько неудобная, крутая лесенка вела наверх, и Небольсин не без грусти подумал о том, как скромен и небогат этот особнячок.

«Да любой становой пристав или городничий, ушедший по старости на покой, имел бы вдесятеро лучший дом, — глядя на потертый, но чистый пол, прислушиваясь к скрипу половиц, размышлял Небольсин, — а через его руки прошли сотни тысяч сэкономленных, сохраненных государству рублей».

— Пожалуйста, сюда, барин, — приоткрывая дверь, пригласил казачок.

Небольсин вошел в невысокую, оклеенную светло-желтыми обоями комнату.

От стола, поднимаясь с места и широко раскрывая объятия, навстречу ему шел Ермолов. Одет он был в старый генеральский сюртук, без погон, с одним Георгием в петлице. Лицо его выражало радость, маленькие умные глаза оглядывали Небольсина тепло и пытливо. Еще более располневший, чем в бытность его на Кавказе, он казался крупнее. Голова с вьющейся копной волос, пробивающейся сединой, большие руки, чуть хрипловатый и в то же время приятный голос — все возродило в Небольсине недавние встречи с генералом на Кавказе.

— Обними меня, Саша, обними, как сын отца. Ведь ты для меня сын, — трижды целуя гостя крест-накрест, сказал Ермолов, и голос его чуть дрогнул. Возле глаз собрались морщины, и печаль, которую он хотел скрыть от гостя, прорвалась в дрогнувшем голосе.

Небольсин обнял генерала, почтительно и крепко расцеловал его.

— Садись, дружок, вот тут, возле меня, — хлопотливо, видимо, волнуясь, заговорил Ермолов. — Вот сюда, у окна. А я по-стариковски, в свое кресло. Мишка! Михал Михалыч! — вдруг крикнул он, и в комнату шагнул казачок. — Что ж ты не угощаешь гостя? Что у нас там есть?

— Да я, Алексей Петрович, сыт. Я ведь повидать вас пришел, от всего сердца, — начал было Небольсин.

— А вот за чепуркой кизлярского мы все это и проделаем. Ты ведь, наверное, отвык среди своей петербургской родни от кавказского чихиря да араки. А у меня они водятся… Не забывают друзья старика. Редко кто минет, не заглянув в гости. — И он стал аккуратно цедить в стакан чихирь.

— Ну, рассказывай о себе, — и, видя, что Небольсин с интересом посматривает на стену, где были развешаны вычеканенные медали, сказал: — Это работа графа Толстого. На память прислал об Отечественной войне. Вот — Бородино, вот — Смоленск, Вязьма, а вот — Тарутино и Москва.

В стороне, у окна, висели две скрещенные кавказские шашки, над ними щит и плетеная кольчуга, какие носили в горах хазреты.

— Память о походе на Черкей, — сказал Ермолов. — А вот эта, — он указал еще на одну кольчугу, — эта подарена мне ханшей Паху-Бике, помнишь ее? Аварская правительница. Уверяла, будто это кольчуга ее покойного мужа. Врет старая сводня, наверное, с какого-нибудь любовника сняла.

Небольшой ковер на полу, три стула, рабочий стол и большой портрет представительного старика в мундире екатерининского времени — вот все, что украшало комнату бывшего «проконсула Кавказа».

«А ведь в его руках были судьбы и Грузии, и Персии со всеми их богатствами и мощью», — внутренне восхищаясь простотой комнат, их скромной, почти бедной обстановкой, думал Небольсин.

— А это мой отец, Петр Владимирович. Ну, а теперь, Александр-джан, как называл тебя Валериан, давай выпьем.