«Букет» на приеме

— Иск в дело не подшит.

— Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно — не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал — то и полопал… Лег — свернулся, встал — встряхнулся.

Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса внимательно.

— Хочешь верь — хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребедени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать.

— Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы?

— Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини!

— Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут.

— Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! — Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать!

— А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь?

— Иди ты!

— По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь?

— Куда от нее убежишь?

— Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? — отвлекает Томин от наболевшей темы.

— Там зароешь, — хмыкает Борис. — Ты пробовал вечную мерзлоту копать?

— Так. Подведем итоги. Ты не академик. Не герой. Не мореплаватель. Примерно, плотник.

— Хм… — кривится Борис. — Припечатал, так припечатал. Дальше?

— Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных условиях и приносишь обществу посильную пользу.

— Пионерским собранием запахло. Если будешь перевоспитывать, я ушибить могу, имей в виду!

— Нет, мы, что называется, беседуем за жизнь. Ты высказался откровенно? Высказался. Дай мне… Раньше на базарах стояли смешные фотографы. У них был ящик гармошкой на треноге, помнишь?

— Ну!

— И обычно была картина: например, джигит с саблей, но без лица, вместо лица — дырка. Клиент сунет в нее голову — и готово дело, на коне.

— Ну?

— Сняться так, Боря, можно. Но каждый день эту бутафорию таскать — шею свернешь. И зачем? Помогал тебе папаша профессор и вилла?

— Ну…

— Мешали, Боря! Кто-нибудь позавидует мельком и забудет. Зато ты непрерывно помни… чтоб не споткнулся бутафорский конь. Прав? Нет?

Борис угрюмо отвернулся, даже «нукать» перестал.

— А закадычные друзья у тебя есть? — донимает Томин. — Наверно, нет. Сближаешься с людьми до определенной черты, пока можно в душу не пускать. Откуда дружба? Или любовь? Допустим, женишься. На какую виллу повезешь в отпуск жену?

— Да иди ты, хватит уж…

— Нет, ну почему тебе не быть самим собой?! В открытую, без похвальбушек? Чего зазорного! Высот не достиг? Но ведь и не рвался. Прими ты себя таким, как есть! И другие примут. Погляди в зеркало — нормальный мужик. Здоровый, видный. Чего надо?

Борис щурится и поводит широкими плечами, будто примеряет новую одежду.

— Саш, это в пользу бедных или начистоту?

Во весь рот, со стоном Томин зевает:

— Для дипломатии слишком устал. Скажем так: ты моих восторгов не вызываешь. А уважать — я бы тебя уважал. Если б не вранье, я б тебя вот так уважал!

* * *

Наскучив вести пустые допросы (десятистепенные знакомые Петуховых), Знаменский под вечер тоже заявился в «Букет». Вживается в эфирный галдеж, где кроме переговоров с диспетчерами слышны и посторонние реплики: «Как дела?», «Когда кончаешь?», «План у меня дымится». Это водители между собой, хотя и не полагается засорять волну.

Час минул. Полтора. Все чем-то заняты, а Пал Палыч слоняется без дела. Присел возле Томина, который делает пометки в бланках-заказах. Из динамика:

— Коль, слышишь?

— Слышу. После смены — как договорились?

— Само собой. Как ты?

— А загораю на куличках. Возил каких-то шизиков.

Томин наощупь прибавляет звук.

— А чего они?

— Сели — будто в Щелково, больную мамашу проведать, и все «гони» да «гони». Я говорю, машина завтра в капиталку идет, забарахлить может. Тогда, говорят, нас не устраивает. Вылезли — и в метро.

— Володя, Данилова сюда быстро! — окликает Томин Самойлова.

— Загораю теперь на Щелковской… Ладно, значит, после смены?..

Подходят Данилов и Самойлов.

— Други, у Щелковского метро стоит такси, которое два «шизонутых» нанимали до Щелкова, но раздумали — машина старая.

— Да ну?

— Свяжитесь, пусть шофер позвонит старшей из автомата, не по рации.

Все напряженно ждут. Наконец телефон на столе старшей звонит.

— Диспетчерская… Десять-сорок?.. Передаю трубку, с вами будут говорить.

— Угрозыск. Быстро опишите своих пассажиров… — Слушая, Томин расцветает. — Та-ак… Вы видели, что действительно они направились в метро?.. Сколько прошло времени?.. Ни с кем пока не обсуждайте своих впечатлений.

— Вынырнули? — ахает Знаменский.

И только теперь все ощущают, как сильно, себе не признаваясь, волновались за успех операции.

* * *

Ждали повторения попытки. Больше всех маялась старшая по смене. Томин посоветовал Знаменскому:

— Побеседуй с Галиной Сергеевной, она нервничает.

— Еще бы не нервничать! С тех пор, как несчастье с Мишей Ермолаевым… я уже рассказывала Александру Николаевичу.