Букет прекрасных дам

Я закурил. Что ж, каждый народ достоин своего вождя, а русским женщинам свойственна патологическая жалость. Француженка, немка, англичанка и уж тем более американка мигом бы бросили пьянчугу, не пожелав портить свою жизнь. Русская же баба с молоком матери впитывает истину: бьет, значит, любит, а пьет, значит, как все. Вот уж не знаю, чего тут больше: глупости или природного мазохизма?

– Что, Толя опять запил? Плохо ему стало?

– Да уж как плохо, – запричитала Нюша, – вызвала «Скорую», сто рублей дала, чтобы увезли, вот тащу теперь тапки, костюм тренировочный, кружку… Небось оклемался уже чуток. Надо бы к восьми утра явиться, только работа у меня, никто не отпустит!

– Кем же вы работаете? – для поддержания разговора машинально поинтересовался я и въехал в ворота больницы.

– Воспитательницей, – ответила Нюша, – в детском саду, государственном, не работа, а мука, тридцать два ребенка, и нянька уволилась. Я вчерась, когда их всех спать утолкала, окошко нараспашку открыла, думала, может, кто простынет и сегодня не явится. Куда там, к половине девятого всех приволокли.

Я припарковал машину у корпуса. Если у меня когда-нибудь и будут дети, что, право слово, сомнительно, ни за что не отдам их в муниципальные учреждения.

Пока Нюша носилась взад-вперед по протертому линолеуму, выясняя, в какую палату положили Анатолия, я спокойно сидел на колченогом стуле в коридоре с пухлой сумкой. Глаза изучали интерьер. В подобном месте я оказался впервые. Отец ложился всегда в Кремлевскую больницу, а Николетта, слава богу, не болеет. Да и знакомые мои лечились в каких-то приличных заведениях, эта же клиника, по крайней мере внешне, напоминала ожившую натуру из фильма ужасов. Стены коридора, где я тосковал в ожидании информации, были выкрашены жуткой темно-зеленой краской, двери палат, когда-то белые, теперь покрывали разводы и пятна, пол представлял опасность для ходьбы, потому что линолеум топорщился вверх клочками и лохмотьями. Запах тут стоял соответственный. К застарелому «букету» из ароматов лекарств и мочи примешивалось амбре[4] переваренной капусты и чего-то совсем тошнотворного.

Не успел я классифицировать вонь, как из-за угла показалась щуплая старушонка, толкавшая перед собой каталку, на которой вздрагивали три ведра с эмалированными крышками и огромный чайник.

– Эй, – завопила бабка, – вторая палата, жрать лежачим привезла, давайте миски! Сегодня щи, битки с гречей и кисель, объеденье прямо, ну, шевелитесь, команда инвалидская, мне за разнос к койкам не платят!

Продолжая визжать, она подняла крышку, и я чуть не скончался от вони. Интересно, сколько дней нужно проголодать, чтобы прикоснуться к подобному вареву.

– Ну, давайте, шевелитесь, уёбища, – вопила бабка, – до утра мне тута стоять? Не желаете, дальше покачу, пеняйте на себя, коли голодными останетесь.

Голос ее, въедливый, влетал прямо в мозг. Бывает такой тембр, высокий, пронзительный, от которого у окружающих мигом начинается мигрень. Я хотел было встать и пересесть в другое место, но внезапно раздался другой крик, более низкого тона, совершенно отчаянный:

– Боженька мой! За что же, за что… Толенька, кровинушка, сыночка единственный, на кого же ты меня несчастную покинул, зачем бросил? Помогите, помогите…

Я вскочил и увидел Нюшу, несущуюся по коридору. Женщина бежала, странно растопырив руки, словно гигантская птица с переломанными крыльями. За ней шел мужчина в белом халате. Увидев меня, стоящего в растерянности за каталкой, она взывала еще громче:

– Господи, господи, господи…

– Что случилось? – в растерянности спросил я.

И тут Нюша, продолжая исходить воплем, рухнула на пол и забилась в корчах. Падая, она задела ногой каталку, та неожиданно поехала по коридору.

– Стой, куда! – бестолково завизжала старушонка.

Но каталка, естественно, не притормозила. Более того, набрав скорость, очевидно, коридор шел под уклон, она пронеслась без остановки до противоположного конца и с размаху стукнулась о стену. Одно из ведер, наполненное отвратительным супом, подскочило и свалилось на пол.

– …, – заорала бабка, – вона чего приключилось!

– Вы ее родственник? – сухо поинтересовался доктор, наклоняясь над бьющейся в припадке теткой.

– Нет, просто знакомый.

– Это хорошо, – пробормотал врач и заорал: – Эй, Валентина!

Появилась медсестра.

– Слушаю, Михаил Иванович.

– Давай, введи ей…

Последовала тарабарщина.

Минут через пятнадцать я сидел в ординаторской. Михаил Иванович радушно предложил:

– Хотите чаю?

– Извините, вынужден отказаться, – покачал я головой, – что-то аппетита нет.

– Да уж, – хмыкнул эскулап, – чай не водка, много не выпьешь.

– Отчего он скончался?

– Передоз.

– Что? – не понял я.

– Передозировка героина, – пояснил нарколог, – обычное дело по нынешним временам, в нашем отделении каждый второй такой.

– Мать говорила, он вроде алкоголик.

– Ну и что? – совершенно не удивился нарколог. – Был пьянчуга, стал наркоманом.

– Но она уверяла, будто Толя прикладывался лишь к бутылке!

Михаил Иванович со вкусом хлебнул из кружки и пожал плечами.