Бухта Анфиса

— В чем-то ты прав, — задумчиво проговорил Артем. — Я ведь Анфису тоже немного знаю. Даже когда-то писал о ней. Да, старуха особенная.

Он недоговорил, вспомнив давнюю встречу с Анфисой на Старом Заводе. Светлые воспоминания — что-то вроде шумной сверкающей грозы или хорошей книги, прочитанной залпом в далекой юности. Грозу не вернешь, и сколько ни перечитывай книгу, все равно уже вновь не испытаешь того юношеского волнения и даже, может быть, посмеешься над ним. Жаль, но, кажется, мальчика в себе он не сберег. Такие вот дела!..

Внезапную задумчивость Артема секретарь приписал необычайности самой ситуации. С одной стороны, «строгая бумага», с другой — проступок, но какой-то незначительный и не похожий ни на одно из тех «персональных дел», какие приходилось до этого разбирать. Надо бы сначала все обсудить, взвесить, выслушать объяснения и только тогда начинать думать, прежде чем вынести решение.

4

В кабинете наступила тишина, настолько продолжительная, что Андрей Фомич насторожился. Не думал он, что его дело примет такой оборот, а главное, он все еще не мог взять в толк, что же такое он совершил? И тогда он, больше для того, чтобы самому понять это, начал рассказывать о своих встречах с Анфисой. Он все старался доказать, какая она настойчивая и упорная, ничего с ней нельзя было сделать, обидеть тем более невозможно. И чем горячее он это доказывал, тем больнее проступало в нем непонятное чувство виноватости — перед чем?.. Он и сам не мог понять. Но только не перед самой Анфисой.

Еще когда только пытались ее переселять, он почувствовал, как прочно она защищена. Все было на ее стороне, даже солнечный закат и золотая пыль на дороге. Но разве про это расскажешь? Сейчас от него ждут простых и ясных фактов, а не мимолетных настроений. И тут его осенило: Артем! Он же тоже побывал на Старом Заводе и тоже вернулся очарованный и чем-то встревоженный. В чем-то он тогда провинился перед Анфисой?

— Скажи, верно я говорю? — спросил он Артема, все еще погруженного в задумчивость.

— Да. Ты о чем? В общем, конечно, верно. Женщина она редкая. Она была знакома с самим Мастером и очень помогла ему, когда он заболел.

— Она — что? — осторожно спросил Лебедев. — Травами? Или она знахарка?

— Вылечить можно и словами.

— Ага. Психотерапия?

— Все проще: душевный она человек.

Такое неопределенное объяснение почему-то убедило Лебедева. А может быть, он просто вспомнил, что и у него есть то самое, что все-таки продолжает называться «душой»? Он сразу все понял и с привычной четкостью сформулировал:

— Ясно. Ты, Андрей Фомич, оскорбил в человеке самое дорогое — уважение к труду и любовь к родной природе, чем и обидел Анфису. Да и не только ее одну. Ты всех нас обидел. Она дело делает, а ты с топором! Да еще в нетрезвом состоянии. Что теперь с тобой прикажешь делать?

— По-моему, надо этот случай широко обсудить, — сказал Артем. — Во всем виновато опьянение. Кто пьян от вина, кто опьянен неограниченной властью или преступной безнаказанностью. А результат один. И все мы в ответе. Топорик этот не одна только свищевская рука подняла. Все мы соучастники. В лесу многие даже за доблесть почитают набезобразить. Что только там не делают отдельные типы! Кстати, не тот ли это топорик, что ты братишке своему подарил?

— Тот самый! — обрадовался Андрей Фомич и с благодарностью взглянул на Артема. Отвел угрозу, поднял вопрос на принципиальную высоту: все виноваты. Если на всех разложить, то каждому не так-то много достанется.

Но возликовал он рано. Артем продолжал:

— Помнится, я тебя спросил тогда: а не опасна ли такая игрушка? Что ты ответил?

— Сколько лет прошло! Разве запомнишь?

— А я вот запомнил. Ты сказал: «Если к инструменту с уважением, то никакой опасности не может быть». Сказал?

Да, инструмент надо уважать, применять только в том деле, для какого он предназначен. Андрей Фомич сам так думал и Леньке внушил. Любое обвинение можно отвести, оправдаться, а от мыслей своих никуда не денешься, особенно, если они стали правилом жизни.

— Виноват. Рубите башку.

— Ну нет! — воскликнул Артем с такой радостью, словно признание друга доставило ему величайшее удовольствие. — Не в том дело, что ты вину свою признал, давай глубже смотреть. Ты только малую часть своей вины понял, но и то для начала хорошо. Но все еще впереди. Виноват ты не только перед Анфисой, а перед всем миром. Ты и все, кто губит природу, если прямо говорить, — государственные преступники. Пришла пора начать разговор в полный голос, пришла такая пора. А то ведь и опоздать можно. Если мы все этого не сделаем, то нанесем урон всей жизни будущего. Дети и внуки не простят нам преступной бесхозяйственности. Ничем мы не оправдаемся: ни нашим героизмом, ни нашими дерзаниями в науке и технике…

— А не перехватываешь ты в этом вопросе? — жестко прищурился Лебедев.