Буква Ю как последняя вспышка русского национального сознания, или Что хотел сказать Веничка (СИ)

Кононенко Максим Буква 'Ю' как 'последняя вспышка русского национального сознания', или Что хотел сказать Веничка

Максим Кононенко

Буква "Ю" как "последняя вспышка русского национального сознания"

или Что хотел сказать Веничка

"Принеси запястья, ожерелья,

Шелк и бархат, жемчуг и алмазы

Я хочу одеться королевой,

Потому что мой король вернулся!"

В. Ер. "Москва - Петушки"

В первый раз я прочитал "Москва-Петушки" в 1988 году. Трудно описать те чувства, которые посетили меня после прочтения поэмы. Полный восторг? Наверное. А какие еще чувства могли возникнуть у восемнадцатилетнего человека в период всенародного употребления портвейна? Потом были еще прочтения - и каждый раз разные ощущения. То ощущение полного понимания всего написанного, то ощущение абсолютной бесполезности жизни, то ощущение какой-то неправдоподобной эрудированности автора, то ощущение его невероятного таланта смешить. Но всегда было принятие некоей мистики происходящего в поэме, казалось, что именно так все и должно быть.

Так случилось, что мне пришлось родиться на родине Венички, в Хибинах. Тот дом, где семья Ерофеевых жила до войны не сохранился [А говорят, что там не бомбили. Бомбили, и еще как. Одно из самых ярких воспоминаний моего детства - находка в диких притундровых лесах возле Апатитов сбитого английского самолета.], но я прекрасно знаю место, где он стоял. И я вполне могу предположить, что у человека, который провел свое детство в такой глуши появилось неискоренимое желание жить по-другому. Более того, мне кажется, что Хибины - это особая среда, в которой вырастают особые люди, поэтому я возьму на себя наглость иначе, нежели принято, взглянуть на личность Венички и на его "Великую Поэму".

Вообще-то существует два основных мнения о поэме.

Первое: "Москва-Петушки" - это великое произведение. Польский профессор Стравинский в предисловии к лондонскому изданию "Петушков" (на польском языке) сказал: "Книга свидетельствует о том, что это - последняя вспышка русского национального сознания перед тем, как окончательно погаснуть". Справедливости ради надо сказать, что Ерофеев отнюдь не гордился таким мнением. Или, например, радиоголос Тель-Авива говорил такую вещь сразу после того, как поэма попала на запад: "Кто бы ни скрывался под этим вычурным псевдонимом "Венедикт Ерофеев", ясно одно: писатель еврей". Что еще сказать? Да после этого - ничего.

Второе мнение: "Москва-Петушки" - безобразная апология алкоголя, глупость, недостойная не то что прочтения, но даже и упоминания. Я думаю, что к столь радикальному неприятию можно отнести и то мнение, что "М.-П." - это "Лишенная "политического нерва" исповедь российского алкоголика". Там же мы можем прочесть про "Редкостно высокий уровень авторской, художественной искренности и правдивости". Все это, очевидно, совсем не так.

В чем же дело? Что дает повод безусловно уважаемому Михаилу Эпштейну рассуждать о мифологичности самого персонажа Венички, о странной силе притяжения его "бессмертной" поэмы? Эпштейн сравнивает Ерофеева с Василием Блаженным [Сергей Чупринин, предисловие к первому русскому изданию "Петушков" в журнале "Трезвость и Культура" - 12 за 1988 год], считает, что главное в поэме - отсутствие какой бы то ни было энергии, антиэнтропия, неприемлемость подвига в любом его проявлении. Владимир Муравьев выводит целую теорию "противоиронии" в своем шутливом предисловии к самостоятельному изданию "М.-П." Ну ладно - Эпштейн, у него профессия такая, но Муравьев, ближайший друг Вени - зачем он пытается найти в поэме то, чего там, по-моему разумению, нет?

Давайте построим свою теорию.