Букварь

эти обвинения в адрес главы Лагаша отвергаю.

— Эаннатум был мужик, что надо! — говорю я. — Вот так-то, засранцы, и не хер тут!

Секретарша удивляется, но виду не подает. Ну, и хер с ней. Вообще, мне даже пришла в

голову мысль написать популярный учебник. Не только для детей, но и для широких

масс. Рассказать об Эаннатуме. О великом менеджере. Сказать:

— Лагаш был ПЕРВЫМ царством человечества, а Эаннатум был его великим

государственным деятелем.

Вы скажете, а как же Македонец, Цезарь, Бонапарт? Херня, отвечу я. Ведь Эаннатум

был первым. Первым деятелем подобного масштаба. Он сам до всего допер, а эти, как

я их называю, — "вышеперечисленные", — уже шли по следам предшественников. Какая

работа была у Цезаря? Херня. Почитал про подвиги Александра, и вперед. У

Бонапарта? Открыл "Записки о Галльской войне" и действуй.

Один Эаннатум шел действительно наобум.

И у него получалось! За двадцать лет царство с семи городов увеличилось до сорока.

Умма, главный конкурент, разрушена. Сто тысяч ее жителей казнены. С мужчин

содрали шкуру. Женщина трахнули, и потом содрали шкуру. Детей кого трахнули, с

кого шкуру содрали. Все материальные ценности перекачали в Лагаш. Вот это был

менеджмент!.. Знаете, я читал эти книги, — ровно три штуки, два года. Буквально в день

по строке. Смаковал. Чертовски интересная штука эта история. И, конечно, Эаннатум

стал моим кумиром. Я даже татуировку его на плече сделал.

А на прошлых выходных вывез весь свой отдел, — шестьдесят человек, — на природу, и

провел спартакиаду. Ну, для укрепления командного духа. Символические учения.

"Лагаш против Умма". Девки из отдела носы воротили, но я виду не подавал.

Посмотрим, как они будут воротиться, когда им двадцать процентов оклада в конце

месяца срежут. А что? За деструктивизм. А кому не нравится, может идти на хер.

Само собой, была у Эаннатума и возлюбленная. Он говорил всем, что это богиня-Луна.

Верховное божество. По вечерам Эаннатум поднимался на вершину огромной башни, -

древние шумеры были мастера на такие, — и предавался любви с Луной. Так он, по

крайней мере, всем говорил. Ясное дело, шумеры восхищались, и все ждали, когда

богиня-Луна снесет им яичко от папы Эаннатума. Задумка, конечно, великолепная.

Боюсь, мне ее повторить не удастся. Это будет единственная деталь биографии

Эаннатума, которую я, в отличие от остальных, — пусть не в полную величину, но все-

таки, — не сумею повторить.

Нет, не то, чтобы у меня не было денег на какую-нибудь богиню. Да и Луну при

желании можно трахнуть. Причина совсем другая.

Где я найду шестьдесят шумеров?

"Юкос"

— Ты сидишь, сидишь, и ни хрена не делаешь, — говорит он, — целыми днями.

Сходи, что ли, на биржу труда.

От обиды у меня на глаза наворачиваются слезы, и я отворачиваюсь к окну. На

подоконнике, рядом с прищепками, прыгает воробей. Вверх и вперед. Когда я

занималась плаванием, тренер говорил нам: никогда не рвитесь вверх, вам нужно

плыть вперед, вперед, понимаете? Нечего прыгать тут. Только вперед. А ты, Ира,

какого черта застыла, и опять с раскрытым ртом? Воробей прыгает еще раз, и

поклевывает хлеб. Это я оставила. С утра. Черный. С семенами подсолнечника. Семена

не жареные, поэтому такой хлеб можно есть всем, всем, всем. Даже людям, больным

сахарным диабетом. Ни я, ни он, ни чем подобным не больны, — уверена, что и воробей

здоров, — но мне нравится покупать здоровые продукты.

— Мне нравится покупать здоровые продукты, — говорю я, и, спохватившись,

добавляю, — схожу, обязательно схожу. Найду я себе работу.

Он садится на стул, и складывает руки. Лицо у него усталое. Он сейчас, конечно,

пойдет на попятную. Он всегда идет на попятную. После того, как скажет гадость.

— Ты пойми, — убеждая, он неубедителен, — пойми ты, дело не в работе этой. Да и

черт с ней. Я просто хочу, чтобы ты хоть чем-нибудь занималась. Понимаешь?! Хоть

ЧЕМ-НИБУДЬ, Хобби. Увлечение. Чтобы ты крестиком вышивала. Вязала крючком.

Занялась дизайном. Фотографией. Конным спортом.

— Хорошо, — я думаю, что вечером надо выйти

Я думаю, его приводит в отчаяние то, что у меня нет никаких увлечений, кроме него.

Да и он уже — вряд ли мое увлечение. Когда-то, очень давно, я все время чуть

улыбалась. Ну, не то, чтобы улыбалась, но уголки моих губ были чуть подняты, и он

любил, — я знаю, любил, — брать меня за подбородок, и глядеть в мои губы. Еще он

спрашивал:

— Почему ты улыбаешься? Ну, скажи, ну, почему?

Все время. Я молчала, потому что ответить мне было нечего. Со временем я улыбаться

перестала. И он сейчас скучает, — я знаю, скучает, — по той, улыбающейся, мне.

Мужчины. Если игрушка им очень нравится, они ее ломают, а потом перестают ей

интересоваться, — она ведь поломана!

Раньше, давным-давно, я, может, интересовалась чем-то еще, кроме него. Но это его не

устраивало. Потом, когда меня ничего, кроме него не интересовало, он нервничал.

Сейчас мне, в общем-то, все глубоко безразлично. Но не я тому виной. Думаю, он это

понимает, и взгляд у него иногда становится виноватым.

— Он изменил меня, поломал мою волю, и навсегда стал частью меня, — сказала

принцесса Мэй, жена принца Фу-Дзю, — а когда это случилось, бросил меня.