Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Как карусель, весь шар земной,
как синий снежный ком.
Пируют боги надо мной —
Я с ними не знаком.

Я словно бабочка. Точь-в-точь.

А где-то в вышине
пируют боги день и ночь,
всё знают обо мне.

И однотомник Бытия

листают пред собой…
Хожу по тем страничкам я.
Весёлый и слепой.

Меня невзгоды крепко бьют,

меня тревоги гнут,
а боги видят, боги пьют
и глазом не моргнут.

Меня в окопы годы мчат,

а я не вижу: слеп.
А боги видят, но молчат
и только машут вслед.

Им всё известно до конца:

вся жизнь — в одной строке.
И птичка моего свинца
дрожит у них в руке.

Им распознать немудрено,

где лучший день из дней,
и сколько лет мне быть должно
в день гибели моей.

И сколько мне пером скрипеть,

и сколько вёрст ползти,
и как я должен прохрипеть
последнее прости.

Ах, мне бы книгу Бытия —

я знал бы жребий свой!..
Но им такой вот нужен я —
весёлый и слепой.

Булат Окуджава, 9 мая 1961 г.

(публикуется впервые)[1]

По Смоленской дороге

Глава 1. Шамордино (1950–1951)

Как ты там поживаешь над рекой Серёной,

карасями заселённой,
облаками засорённой?
Как ты там поживаешь в своём скворешнике,
примостившемся на берегу,
где полки молодого орешника
на бегу
изогнулись в дугу…

Весной 1950 года Булат Окуджава заканчивал учёбу в Тбилисском государственном университете. Вместе с ним училась и его жена Галя Смольянинова. Подходило время распределения, и к этому моменту молодые твёрдо знали, что они хотят работать только в России. Тому были особые причины.

1

Вот что Булат Шалвович рассказывал в 1992 году о том, как попал в калужскую глубинку:

Пришло в университет требование на определённое количество преподавателей в российские школы. А я сам просил распределить меня в Россию, потому что родился в Москве, родной язык — русский, оставаться в Грузии мне не хотелось, а хотелось быть поближе к Москве, которой я был лишён…[2]

Конечно, в детстве его часто привозили в Тбилиси к родственникам, в основном летом, и там он слышал грузинскую речь от родных и просто на улице, и даже как-то научился говорить, но именно как-то, а этого недостаточно грузину, чтобы чувствовать себя уютно в Грузии. Тем более что карьерные устремления его лежали всё-таки в области профессиональной литературы, а писать он мог только на русском. У него даже был опыт публикаций в русскоязычной газете в Тбилиси, но уже давно, в начале учёбы в университете, да и несерьёзно — всего лишь в газете Закавказского военного округа.

К тому же в Москве жили некоторые тбилисские друзья, молодые литераторы, уехавшие сразу после войны учиться в Литературный институт и в ГИТИС и теперь уже делающие первые творческие шаги в столице.

Сам Булат после того, как были арестованы родители и отняты комнаты в арбатской коммуналке, о столице не мог и мечтать, но в России оставалась возможность работать в какой-нибудь области поближе, чтобы хоть иногда бывать в Москве — городе его детских воспоминаний. Там был его родной Арбат, там жили немногочисленные уцелевшие после войны друзья. Там, у Павелецкого вокзала на улице Валовой, жила родная тётя Маня, сестра отца.

Но кроме этих соображений существовало ещё одно.

В 1948 году, в самом конце третьего курса, случилось несчастье. Нескольких знакомых Булата арестовали по обвинению в участии в подпольной антисоветской организации. Двое из них, Александр Цыбулевский и Лев Софианиди, ближайшие его друзья, учились с ним вместе и тоже писали стихи. Они и Алексей Силин, ещё один начинающий поэт, учившийся в их группе, часто собирались у Булата дома, читали стихи — свои и чужие, обсуждали их, разбирали, спорили…