Булатный перстень

Михайлов невольно замедлил шаг, боясь спугнуть странную птицу. А когда она пошевелилась, стало ясно — пернатые тут ни при чем, а просто некий человек, забравшись на одну из каменных тумб ограды, сидит на корточках.

Тут моряк, невзирая на свой душевный сумбур, задал себе вопрос: что можно делать ночью, на ограде набережной, в столь странной позе?

И зрение, и слух у него, как у всякого настоящего моряка, были отменные. Потому-то он и уловил за три десятка шагов характерный звук: человек, изображавший птицу, взвел курок пистолета.

— Стой, дурак! — заорал Михайлов и помчался к тумбе.

Человек резко повернулся на голос, пошатнулся, взмахнул руками и едва не слетел вниз, но моряк был уже рядом.

— Совсем сдурел? — спросил он сердито. — Вот тоже выдумал! А ну, слезай, слезай!

Он стащил бедолагу с тумбы, усадил наземь и первым делом отнял пистолет.

— Кой черт тебя принес? — возмутился несостоявшийся покойник.

— Ты пьян? — Михайлов принюхался. — Вроде не пьян. Что за дурь на тебя нашла?

— Не дурь… иного выхода не осталось…

По речи и выговору Михайлов признал в самоубийце человека если и не своего круга, то вполне благовоспитанного. Белая ночь прибавляла загадочности простецкому, худому, губастому лицу, в последний раз выбритому дня три назад, так что щетина виделась отчетливо. И эта щетина подсказала Михайлову — человек был занят до такой степени чем-то важным, что о себе не помнил.

— Пойдем отсюда прочь, сударь. Давай руку.

— Оставьте меня. Судьба моя решена.

— Вставай, вставай! Чудила грешный! Знаешь, что на том свете самоубийц ждет?

— Мне все равно.

Моряк был достаточно силен, чтобы подхватить под мышки и поставить на ноги даже очень крупного человека, а спасенный был по части дородства — пуда на три с половиной, может, не более. Но с ним вышла какая-то загвоздка — Михайлов сперва решил, что тот не желает выпрямляться, потом понял, что и не может: на шее у бедолаги была петля, а к ней прикреплен порядочный булыжник в веревочной оплетке.

— Разумно, — одобрил моряк. — Коли пулей себя не до смерти порешишь, так эта дрянь на дно утащит. Но ты должен был проявить последовательность и выпить впридачу какой-нибудь отравы.

— Отвяжись ты от меня, сударь, — проникновенно попросил спасенный. — Не приведи тебе бог вот этак булыги искать.

— Нет уж. Пошли! Найдем какой-нибудь не совсем заблеванный кабак, и там я тебя напою до положения риз.

— Зачем?

— Чтобы в башке прояснение наступило.

— Мне с того прояснения легче не станет.

— Это ты что за узел завязал? — спросил Михайлов, пытаясь отцепить каменюку от самоубийцы. — Погоди, сейчас я эту холеру кортиком… как Александр Македонский… руки убери!..

Кортик морского офицера — вещь, полезная в сражении, где мало места для замаха и удара, однако пилить им впотьмах веревки — унизительное для клинка испытание. Наконец пудовый булыжник повис на ниточке, и Михайлов тут же бросил его в воду вместе с оплеткой — от греха подальше.

— Идем, — приказал он спасенному. — Мне тоже есть что залить вином. Однако ж не стреляюсь и в воду не бросаюсь.

— Да у тебя, сударь, пустяк по сравнению с моей бедой.

— У меня пустяк? — тут Михайлову пришло на ум, что беда у обоих одинаковая. — Бросила меня невеста — это ли не горе? А коли и твоя избранница умом повредилась, так мы — братья по несчастью.

— Невеста! — с презрением воскликнул самоубийца. — Невеста — чушь, ерунда, мелочишка! Пук тряпок и фунт белил! Невест на каждом углу по дюжине! А у меня погибло то, чего более в мире нет!

— Душу ты свою бессмертную, что ли, загубил?

— Душу… А ты, сударь, кто таков?

— Я капитан второго ранга Михайлов с фрегата «Мстиславец», а ты?

— А я оружейный мастер, тульский. Звать — Ефимом Усовым.

— Вот и славно. Идем, Усов, авось нам повезет и найдется питейное заведение.

— Не надо. Мне вином не поможешь.

— Да что у тебя стряслось?

— Эх, — вздохнул Усов. — Впрочем, ты-то меня, Михайлов, как раз поймешь. Ты — моряк, и со всяким железным прикладом привык дело иметь. Ты цену металлу знаешь.

Вместо кабака им попалась та маленькая лодочная пристань, где стоял михайловский ял с задремавшим экипажем. Издалека доносилась музыка — словно кто-то вздумал посреди Невы танцевать контрданс. К воде вели ступеньки; они уселись на них рядышком, и Усов приступил к своей печальной истории.

— Ты наши дамасковые стволы видал? — начал Ефим. — Ружейные, пистолетные?

— Тульские, что ли? Ну, видал. Славные стволы, легкие, прочные. Жаль, дорогие.

— А отчего они узорные — знаешь?

Михайлов страх как не любил признаваться в незнании.

— Слыхивал.

— Дамаск мы ковать научились. Да только что — дамаск? На стволы хорош, а на клинки — нет. На клинки нужен булат. С виду он таков же, да не таков! Булатные клинки издавна были на Руси, назывались тогда харалужными. Ты кавказские и персидские сабли видывал? А бухарские ножи?

— А как же, — туманно отвечал Михайлов, избегая слова «да», ибо это было бы враньем.

— У нас в Туле их собрано — не счесть. Подержать, полюбоваться — милое дело. Так ведь зло берет! Отчего они могут, а мы — нет?

Михайлов насторожился — такая злость была ему знакома и мила.