Булатный перстень

— Как наши держались? — спросил он.

— Лучше всех — «Болеслав», «Мечислав» и «Владислав», прочие чересчур близко к шведу не подходили. «Ростислав» отменно палил — их флагмана отогнал и выбил за линию. Потом еще три отступили. Но «Владислав» чересчур вперед вырвался, — тут его пятеро атаковали.

— Как это вышло? — Михайлов удивился: чтобы пять кораблей или фрегатов собрались и построились для такой атаки, нужно время, корабль — не лошадь, на пятачке не станцует.

— Не знаю. Матросы говорили, будто «Владислав» не сигналил, что уходит с края линии вперед, он какой-то иной сигнал подавал. Как все вышло — не поняли, — печально отвечал Родька. — Сильно его повредили. А помочь было некому…

— А потом?

— Потом шведы разом по сигналам сделали поворот фордевинд, а мы пришли на правый галс. Тут нам стало полегче.

Михайлов понял, что речь уже шла о «Мстиславце».

— А другим?

— Другим тяжко пришлось. Их «Принц Густав» славно дрался. Господин Хомутов сказал — чему ж дивиться, там командует вице-адмирал граф Вахтмейстер, это его флагман, а он моряк опытный, не то что герцог Карл, как бишь его. Этот граф сперва нашего «Вышеслава» потрепал, час с ним дрался, когда «Вышеслав» вышел из строя, его «Изяслав» сменил, получил до двух сотен пробоин, увалился за линию, тогда только господин Грейг решил этого «Принца» брать. Вот как «Ростислав» на него пошел — тут от него пух и перья полетели! Били его, били, и он спустил флаг!

— Отлично! А что «Владислав»?

— А «Владислава» у нас больше нет, шведы его взяли! Каким-то образом его загнали в середину их линии, и он сдался.

— А отбить?

— Господин Грейг велел господину Одинцову за ним гнаться! Так ведь нужного ветра для «Ростислава» не было! Вот шведы его и увели. И сами дали деру. Герцогского флагмана на буксирах тащили! Утром глядим — лишь клотики видны. Пошли к Свеаборгу.

— Как, они все ушли? — удивился Михайлов. — Все уцелели и ушли?

— Нет же! «Принц Густав» — наш! Сдался! Полтысячи человек на нем было! Граф Вахтмейстер Грейгу шпагу отдал!

— Значит, разменялись фигурами, как в шахматах… Считать ли сие победой?

— Считать! — уверенно сказал Родька. — Наших семнадцать судов против ихних двадцати трех! И мы их прочь погнали! Вы же знаете, у нас рекруты совсем зеленые, форштевень от фордевинда не отличают, а мы и с ними шведа прогнали — разве не победа?

— А «Ярославец»? А «Гектор»?

— Господин Грейг сказал — мы их вернем. Сказал — война только начинается.

— И то верно. Скорее бы мне поправиться! Но что же было с «Владиславом»? Колокольцев, ты же сигналы учил — что там за флаги были?

— Да я сам не видел, мне рассказали.

— Как все по-дурацки… Называется — впервые был в настоящем бою! Так и провалялся со своей гангреной, — сокрушался Михайлов. — Скорее бы в Кронштадт…

Ему казалось, что там, в любимом моряцком городке, хворь пройдет сама собой.

Когда его хотели снести на берег, он воспротивился, велел поскорее грузить на носилки тех, кто в них нуждается, Родька раздобыл ему палку, и Михайлов сошел с транспорта, но своими ногами.

Оказалось, что госпожа Колокольцева, сильно беспокоясь за сына, прибыла в Кронштадт, чтобы первой узнать новости о морской баталии и о судьбе Родьки. Для этого она взяла судно у кого-то из родственников — большого любителя устраивать на воде рОговую музыку. Это была целая галера, где помещалось, кроме гребцов и четверки матросов, не менее десяти гостей и десятка трех музыкантов. Сейчас на галеру перенесли раненых, назначенных к отправке в петербургский Морской госпиталь. Но отдавать Михайлова казенным эскулапам госпожа Колокольцева не пожелала. Поэтому его повезли не на Васильевский, в лоно родного семейства, а к Смольному. И это было мудро: теща, при всей любви к зятю, вряд ли нашла бы толкового доктора, поскольку с ним нужно сговариваться по-немецки, а она лишь по-французски полсотни слов помнит; госпожа же Колокольцева сразу притащила к михайловскому ложу ученого немца с такой суровой образиной, что маленький калмычонок, бывший в доме на посылках, посмотрел и разревелся.

Она бы и целую роту немцев пригнала к человеку, который спас сына от смерти. Тем более, что Родька так это ей расписал, словно не валялся в беспамятстве на палубе, а сидел в креслах, как зритель в партере, и самые любопытные детали разглядывал в подзорную трубку.

Михайлов по-немецки говорил и понимал. Немец оказался редким занудой, выспрашивал подробности, вплоть до веса упавшего на ногу топора. Он ногу щупал, поворачивал, нюхал, наконец заявил, что пациенту повезло — он берется исцелить эту хворобу с условием, что будут слушаться каждого его немецкого слова. И назвал хворь загадочно — нагноение внутренней гематомы.

Оказалось — нагноение засело глубоко, и вытягивать оттуда гной, который распространился вширь, дело непростое. Перевязки с мазями придется делать каждый день, но сперва — разрезать больное место и очистить все, что удастся. А если промедлить — образуется вечная язва, которая со временем потребует отъятия ступни.

— Ладно, режьте, — согласился Михайлов. — Только напоите меня чем покрепче, да чтоб я этого не видел…