Булгаков

В одном из сохранившихся набросков письма С., относящемуся к началу 1931 г., Булгаков просил его "стать моим первым читателем...", явно ориентируясь на опыт взаимоотношений поэта Александра Пушкина (1799-1837) и императора Николая I (1796-1855) и, вероятно, рассчитывая, что сталинская цензура будет мягче главлитовской и главреперткомовской. Однако единственным "художественным посланием" С. стала пьеса "Батум", где главным героем выступал сам Генеральный секретарь в молодые годы. После того, как "Батум" был запрещен 14 августа 1939 г., драматург, узнавший об этом в поезде по дороге к месту действия пьесы, воспринял данное известие как смертельную трагедию. 12 сентября 1939 г. Е. С. Булгакова записала слова мужа во время их пребывания в Ленинграде: "Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор". Эта фраза в равной мере могла относиться и к ленинградскому врачу, по-видимому, уже констатировавшему развившийся нефросклероз, и к С., без санкции которого не мог произойти запрет "Батума" (Булгаков связывал свою болезнь со злосчастной пьесой). 16 августа 1939 г. жена драматурга занесла в дневник рассказ режиссера МХАТа В. Г. Сахновского (1886-1945) о причинах запрета "Батума": "...Пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как Сталин, делать литературным образом (при позднейшем редактировании "литературный образ" был заменен на "романтического героя". - Б. С.), нельзя ставить его в выдуманное положение и вкладывать в его уста выдуманные положения и слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать", хотя, вместе с тем, "наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе". Правда, 22 августа 1939 г. директор МХАТа Г. М. Калишьян убеждал драматурга, что "фраза о "мосте" не была сказана". А 18 октября 1939 г. Е. С. Булгакова записала, что 10 октября "было в МХАТе Правительство, причем Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем (главным режиссером МХАТа В. И. Немировичем-Данченко (1858-1943). - Б. С.), сказал, что пьесу "Батум" он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить". Это только слегка подсластило пилюлю умирающему. В первые дни после запрета пьесы Булгаков думал о письме С., но потом отказался от этого намерения. Насчет личности С. он не заблуждался. В романе "Мастер и Маргарита" в последней редакции, создававшейся одновременно с "Батумом", Воланд, покидая Москву, хвалит С.: "У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!"

Не сомневался Булгаков и в том, что инспирированные С. политические процессы 30-х годов являются фальсификацией. Сохранилось интересное мемуарное свидетельство писателя Валентина Петровича Катаева (1897-1986), дружившего с Булгаковым в 20-годы, когда они вместе работали в газете "Гудок". В конце 20-х друзья рассорились и встретились вновь после долгого перерыва летом 1937 г. сразу после процесса над маршалом М.Н. Тухачевским (1893-1937) и его товарищами. Катаев так описал эту встречу: "...Мы заговорили про это (казнь Тухачевского. - Б. С.), и я сказал ему, возражая:

- Но они же выдавали наши военные планы!

Он ответил очень серьезно, твердо:

- Да, планы выдавать нельзя".

Собеседник Булгакова не почувствовал его иронии. А, может быть, и сам в глубине души сомневался в виновности Тухачевского и придерживался официальной версии лишь из чувства самосохранения.

Булгаковы внимательно следили за делом о "военно-фашистском заговоре". 11 июня 1937 г. Елена Сергеевна зафиксировала в дневнике сообщение "Правды" о начале суда над Тухачевским. В связи с этим Михаил Афанасьевич вынужден был участвовать после репетиции в митинге во МХАТе, где "требовали высшей меры наказания для изменников". На следующий день Е.С. Булгакова отметила, что "Тухачевский и все остальные приговорены к расстрелу".

8 февраля 1940 г. ведущие артисты МХАТа Василий Иванович Качалов (Шверубович) (1875-1948), Алла Константиновна Тарасова (1898-1973) и Н. П. Хмелев обратились к С. через секретаря А. М. Поскребышева (1891-1965). Они писали о тяжелой болезни Булгакова и резком ухудшении его состояния:

"Трагической развязки можно ожидать буквально со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной, и лечащие врачи не скрывают этого от семьи. Единственное, что по их мнению могло бы дать надежду на спасение Булгакова, - это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее - заставило бы его захотеть жить, чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене.