Булгаков

Перечисленные недостатки не были свойственны автору "Мастера и Маргариты". Он избегал журналистских и писательских штампов, никогда не напускал в своих вещах тумана, даже с чисто утилитарной целью обойти цензурные рогатки. П. С. Попов с тревогой писал Е. С. Булгаковой в декабре 1940 г. по поводу "Мастера и Маргариты": "Идеология романа - грустная, и ее не скроешь. Слишком велико мастерство, сквозь него все еще резче проступает. А мрак он еще сгустил, кое-где не только не завуалировал, а поставил точки над i. В этом отношении я бы сравнил с "Бесами" Достоевского. У Достоевского тоже поражает мрачная реакционность безусловная антиреволюционность. Меня "Бесы" тоже пленяют своими художественными красотами, но из песни слова не выкинешь - и идеология крайняя. И у Миши также резко. Но сетовать нельзя. Писатель пишет по собственному внутреннему чувству - если бы изъять идеологию "Бесов", не было бы так выразительно. Мне только ошибочно казалось, что у Миши больше все сгладилось, уравновесилось, - какой тут!.. Гениальное мастерство всегда останется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем". "Мрачной" булгаковский друг считал идеологию, а не Я. и с. последнего романа.

Муза Булгакова, его взгляд на суть литературного творчества не позволяли напускать "лирический туман", спасительный с точки зрения возможности преодолеть цензурные преграды. И в стихах брата писатель одобрил только те немногие строки, где образы просты и точны: "осколок, словно знак вопроса"; "скажу - готов и не боюсь" и т.п.

Булгаков начинал с достаточно традиционного бытописательства, пусть и осложненного модернистскими влияниями, в "Записках юного врача" и московских фельетонах. Однако с концом эпохи нэпа цензурно приемлемым стало только описание "нового быта" и "нового человека" (но не такого, как Шариков в "Собачьем сердце"). Булгакову неоднократно безуспешно предлагали написать "коммунистические достижения или успехи коллективизации", прославляющие "великие стройки" пятилетки. В ответ писатель в пьесе "Адам и Ева" превосходно спародировал зачин халтурного "колхозного романа": "Там, где некогда тощую землю бороздили землистые лица крестьян князя Барятинского, ныне показались свежие щечки колхозниц. "Эх, Ваня! Ваня!.." зазвенело на меже..." Здесь пародия основана на перенесении деталей-штампов ("землистые лица", "румяные щечки") в абсурдный контекст (ясно, что бороздить землю не могут ни лица, ни щечки). Подобный оптимистический бред, прославляющий "трудовые будни" социалистического строительства, равно как и обличение "язв проклятого царизма", для Булгакова было абсолютно неприемлемым ни политически, ни эстетически. Выход для себя он старался найти в соединении реалий современного городского быта с "мощным летом фантазии". Это характерно для большинства произведений 30-х годов. Попытка же создать насквозь мифологическую пьесу "Батум", прославляющую "молодого революционера" - И. В. Сталина и уничижающую царскую Россию и последнего русского императора, закончилась для драматурга полной творческой неудачей. На чуждые его музе темы, в рамках заданных идеологических конструкций с успехом Булгаков писать не мог.

Булгаковский Я. и с. нашел свое законченное выражение в "Мастере и Маргарите". Как писал в посмертно опубликованных "Фрагментах" (1907) немецкий поэт-романтик Новалис (Фридрих фон Гарденберг) (1772-1801): "С каждой чертою свершения создание отделяется от мастера - на расстояние пространственно неизмеримое. С последнею чертою художник видит, что мнимое его создание оторвалось от него, между ними мысленная пропасть, через которую может перенестись только воображение, эта тень гиганта - нашего самосознания. В ту самую минуту, когда оно всецело должно было стать собственным его достоянием, оно стало чем-то более значительным, нежели он сам, его создатель. Художник превратился в бессознательное орудие, в бессознательную принадлежность высшей силы. Художник принадлежит своему произведению, произведение же не принадлежит художнику". Так же и булгаковский Мастер оказывается в конце концов не властен над своим романом и не может даже уничтожить его, ибо "рукописи не горят". Автор "Мастера и Маргариты" силой поэтического воображения сотворил написанную высоким стилем историю Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри, утвердив в нашем сознании не только эпически стройную и психологически достоверную версию евангельских событий, но и представление об эстетическом эталоне русской прозы. Мастер в финале ощущает пропасть между собой и только что законченным романом, и Воланд советует ему не гнаться по следам "того, что уже окончено". И сам Булгаков перед концом трудного жизненного пути просил жену сохранить и опубликовать рукопись "Мастера и Маргариты" - "чтоб знали... чтоб знали". Он осознавал "закатный" роман как нетленное послание человечеству не только как сумму определенных идей, но и как оригинальный образец Я. и с.

1891 г.