Булгаков

Б. ощущал какую-то внешнюю похожесть (при несходстве внутреннего содержания) своей судьбы и булгаковской. П.Н. Зайцев зафиксировал такое высказывание Б.: "Прекрасно отзывался о Булгакове, считая его талантливым писателем, с прекрасной выдумкой, подлинным остроумием. Его подкупала фантастичность и сатиричность М. Булгакова". Поэтому, когда в сентябре 1930 г. издательство "Федерация" хотело отказаться от печатания романа "Маски" якобы из-за нехватки бумаги, Б. шутливо заметил П. Н. Зайцеву: "- Булгаков стал режиссером МХАТа, а я пойду в режиссеры к Мейерхольду". Здесь сказалось принципиальное несходство эстетических позиций - Б. тяготел к Мейерхольду, которого Булгаков, возможно, не понимал и уж точно не принимал. В 1928 г. Мейерхольд собирался поставить драму "Москва" по эпопее Б., написавшего инсценировку, но спектакль так и не был осуществлен. Б. не исключал, что в случае отказа от публикации его сочинений придется, как и Булгакову, делать вынужденную театральную карьеру. Автор "Петербурга" и "Москвы" чувствовал себя на родине как в могиле, после того, как в 1922 г. один из вождей большевиков Л. Д. Троцкий в статье в "Правде", а в следующем году в программной книге "Литература и революция" объявил: "Белый покойник и ни в каком духе он не воскреснет". В связи с этим Б. в статье "Почему я стал символистом и почему я не переставал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития" признавался: "Я вернулся в свою "могилу" в 1923 году, в октябре: в "могилу", в которую меня уложил Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними все критики и все "истинно живые" писатели... Я был "живой труп". "Воскреснуть" Б. удалось только благодаря обретенному еще до революции положению "живого классика" с европейской известностью. Новой власти было лестно, по крайней мере в 20-е годы, что такой писатель готов ее признать. Б. выделили своеобразную "нишу" - романы из дореволюционного прошлого, исследование Гоголя, мемуары (правда, если они касались скользких мистических сюжетов, вроде воспоминаний о Р. Штейнере, то не публиковались). Б. позволили не восхвалять в своих книгах социалистического настоящего, сохраняя, однако, фактический запрет сатиры на советскую действительность. У Булгакова дореволюционной писательской славы не было, и к концу 20-х годов он оказался настоящим "живым трупом", когда все пьесы были сняты со сцены и существовал фактический запрет на публикацию прозы. К 1934 г., моменту смерти Б., положение почти не улучшилось: кроме возобновления "Дней Турбиных", режиссерской поденщины во МХАТе и инсценировки "Мертвых душ", разруганной Б., радоваться было нечему, так что судьба Б. по сравнению с булгаковской все же была завидной - почти все, созданное после 1923 г., оказалось изданным при жизни автора "Петербурга". Вероятно, Булгаков действительно завидовал Б., тем более что даже попытки уйти от современности и обратиться к истории, как в биографии "Мольер" и пьесе "Кабала святош", успеха не принесли. Репутация злободневного писателя, созданная "Днями Турбиных" и сатирическими повестями, заставляла цензоров с подозрением относиться к самому имени Булгакова на титуле любого произведения, даже не относящегося к современности. У Б. репутация была противоположной: писателя, витающего в мистическом тумане и от современности далекого. Тот же Л. Д. Троцкий убеждал: "Воспоминания Белого о Блоке - поразительные по своей бессюжетной детальности и произвольной психологической мозаичности - заставляют удесятеренно почувствовать, до какой степени это люди другой эпохи, другого мира, прошлой эпохи, невозвратного мира... Белый... ищет в слове, как пифагорейцы в числе, второго, особого, сокрытого, тайного смысла. Оттого он так часто загоняет себя в словесные тупики". Проза Б. была доступна лишь узкому кругу подготовленных читателей, в отличие от прозы Булгакова, и власть не считала ее опасной для себя. Поэтому литературная судьба Б. сложилась удачнее булгаковской. Художественная фантазия Б. в инфернальных образах отражала его представления о реальном бытии Бога и потусторонних сил. Булгаковская инфернальная фантастика отражала только современное писателю бытие.

Отрицательное отношение Булгакова к Б. зафиксировано и в дневнике "Под пятой" в связи с чтением Б. на собрании у П. Н. Зайцева воспоминаний о Валерии Брюсове. 16 января 1925 г. автор дневника записал: "Позавчера был у П. Н. Зайцева на чтении А. Белого... Белый в черной курточке. По-моему, нестерпимо ломается и паясничает.

Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор... символисты... "Брюсов дом в 7 этажей".

- Шли раз по Арбату... И он вдруг спрашивает (Белый подражал, рассказывая это в интонации Брюсова): "Скажите, Борис Николаевич, как по-Вашему - Христос пришел только для одной планеты или для многих?" Во-первых, что я за такая Валаамова ослица - вещать, а, во-вторых, в этом почувствовал подковырку...