Булгаков и Лаппа

— Обратно! Тася, обратно! — Он рванулся к сходу среди осоки и с волнением смотрел за тем, как она выплывает к нужному месту, готовый в любую минуту прийти на помощь.

— Я буду выходить, не смотрите, пожалуйста, — дрожащими губами предупредила Тася, подгребая к берегу.

Он подал ей руку, вывернув шею вбок. Но все же заметил:

— Купанье в полном белье! Как изящно. Жаль, что сегодня на тебе не было пальто или вечернего платья.

Скользя ступнями на глине, она выбралась и села на траву, обхватив колени руками.

— Дрожишь? Вот полотенце. Как будущий врач, я предписываю вам, сударыня, снять все это, отжать и развесить на кустах для просушки. И незамедлительно растереться полотенцем, раз уж мне в сиих действиях, как другу, отказано. Действуй, пока я поплаваю.

Он ушел, хрустя ветками, и скоро послышался всплеск. Тася не видела, как он плавал. Но стало страшно и зябко. Она успела просушить тонкую сорочку, а Михаил все не возвращался. В тишине перекликались птицы. А вдруг и правда какие-то разбойники? Или течением унесло? Или омут засосал? И ведь так все было чудесно! Всего полчаса назад, бросаясь в воду, она чувствовала его взгляд и сказала себе: «Будь что будет!» И вот все кончилось! Господи, до чего жутко! Тася уже собралась вскочить, как сзади зашуршала трава и прохладные руки легли ей на плечи. Тася не шелохнулась, сдерживая участившееся дыхание. Миша, полностью одетый, пахнущий тиной и травой, сел рядом. С волос и кончика носа сбегали капли.

— Вот. — Он положил ей на колени ветку акации с пахучими тяжелыми гроздьями. — Я должен сделать признание. — Он помолчал. — Я никогда не пел в этом ресторанчике. Я никогда не приглашал туда девушек… И вообще никуда не приглашал. Деньги я заработал уроками — готовлю младших гимназистов по истории. Я, может быть, не стану врачом, а стану певцом или актером. Нет, не то. — Михаил пригладил мокрые пряди и продолжил с упрямым напором: — Вот! Вот главное: я не могу быть твоим другом, потому что все, что я сказал вчера, — единственная правда. Я ни за что не хочу терять тебя. С первой минуты, с первого мгновения я знал, что жить без тебя не смогу. Все равно, сколько пройдет лет, — не смогу. Потому что ничего в мире нет прекрасней тебя: ни цветка, ни зверя, ни звезды, ни камня… Потому что ты дар, посланный мне.

Тася повернула к нему лицо, узнавая в это мгновение, что перед ней то самое лицо, тот самый человек, ом — единственный, долгожданный. Он, он! Как же она не поняла сразу? Да поняла, но скрывала от себя. Все, все поняла…

Поцелуй осторожный, медленный, потом торопливый, жадный, долгий, головокружительный. Отпрянув, Михаил перевел дыхание и зажмурился, мотая головой:

— Но ведь так нельзя!

Она положила голову на его плечо.

— Почему ты молчишь, Миша?

— Думаю. Какие найти слова, чтобы ты поняла, как важно все, что происходит!

— Слов я не знаю. Но чувствую — эти травинки, акация, Днепр, небо и даже вот эта божья коровка, что ползет по руке, — они понимают и все запомнят. — Тася посмотрела в его глаза и произнесла тихо, трепеща от серьезности момента: — Ты мой единственный, Миша.

— Я стану писателем, как Бунин, и опишу все-все. Это должно остаться навсегда — твоя перламутровая кожа в пупырышках, и дрожащие губы, и запах твоих волос… Испуганная букашка на твоей ладони. Взлетела! И мы полетим. Мы объездим весь мир, Тася! Скажи, скажи же, ты поедешь со мной?

— На край света?

— В Гималаи, на Южный полюс, в Венецию, Флоренцию, в Париж, на жаркие острова, в снежную Данию.

— Я буду с тобой. В радости и в горе, в болезни и в старости. Ты — мой. Тот самый, что на всю жизнь. И все можно. — Тася подняла глаза, но Миша покачал головой:

— Нет. Ты не должна поддаваться минутному настроению. Ты должна подумать, Тася.

Миша отпрянул и стал торопливо выкладывать на расстеленную салфетку прихваченную дома снедь. Взялся открывать перочинным ножом банку консервов. Руки дрожали, нож соскочил.

— Сильно поранился?! — обмерла Тася.

— Пустяки. — Отсосав кровь, Михаил сплюнул алым.

— Господи! Дай сюда, я забинтую. — Тася достала из кармана юбки батистовый платок. Окровавленный палец заставил ее побледнеть, но она справилась с перевязкой. — Жутко боюсь крови, — призналась она, завязывая уголки платка дрожащими пальцами.

— А действовала, как умелая медсестра. — Миша обнял ее. — Я постараюсь больше никогда не подвергать тебя такому испытанию.

6

Миша стоял в гостиной Софьи Николаевны, прямо в центре мягкого иранского ковра. И голосом опытного оратора докладывал: