Булгаков и Лаппа

— А я тебе без денег всю правду скажу. Запомни меня. Потом долг отдашь. — Женщина повернула Тасину руку ладонью вверх. — Золотом звенеть будешь, а богатство мимо пройдет. Милый твой непрост, ох непрост. Сердце тебе изгложет. Да никуда тебе от него не деться. Связаны вы на долгие годы. Лови удачу, девонька. А своему хмурому скажи, что слава его ждет. Редкое предназначение в жизни имеет. Если силенок хватит! — Захохотав, она мотнула ярким подолом и скрылась в толпе.

Когда у Таси появились подарки — браслетка и толстая цепь, она и впрямь, звеня золотом, вспоминала слова цыганки. Всякий раз, приближаясь к рынку, ждала, что глянут из толпы, загорятся смоляные глаза. И придет время вернуть долг.

Не появлялась цыганка.

А недавно, после петлюровского налета, соседка прибежала, сказала: убитая женщина в переулке лежит. Молодая, красивая, черные кудри снегом запорошены, серьги из ушей вырваны, и весь снег у головы красный. Цыганка.

Решила Тася: ее знакомая погибла. И рассказала про давние предсказания Мише. Он лишь брезгливо дернул уголком рта:

— Ради бога, Тася! Что за глупости. Бред, бабьи сказки.

Но нет, Тася в слова о предназначении мужа теперь крепко верила. Ведь и золото было, а богатство не пришло. Миша и впрямь мучил ее сильно. А значит, исполнится и последнее предсказание: вспыхнет его путеводная звезда, к удаче выведет.

Она пыталась ободрить себя надеждой, но накачивать оптимизм становилось все труднее, даже подкрепляя свою веру цыганскими пророчествами.

В этот год вернувшаяся в Киев Тася не радовала веселостью и общительностью. Она разучилась хохотать, веселиться с молодежью, она словно погасла и светилась лишь отраженным светом — от взгляда, слова Миши. Все ее внимание было сосредоточено на нем. Окружающие удивлялись: что же в ней раньше было такого, притягательного? Тася редко смотрела на себя в зеркало и, если задуматься, почти не относилась к себе как к отдельной личности, которая могла бы существовать без Михаила. Если его мучила зависимость от морфия, то она целиком зависела от него.

И это, кажется, все больше раздражало Михаила. Тася казалась ему мелкой в своих интересах, страстях, малоинтересной как личность и совершенно не интригующей как женщина. Надежная подпорка, всегда находившаяся под рукой, отдушина в тягостные часы, самый близкий и тайный соучастник неблаговидных поступков и упаднических настроений — незавидная роль, обреченная на провал. Тася не роптала, привычно ощущая его превосходство, свою подсобную роль в Мишиной жизни. Никакого иного призвания, кроме помощи мужу, не ощущала в себе эта молодая, сильная женщина и никаких желаний, кроме того, чтобы быть полезной единственно важному для нее человеку.

Она даже не отдавала себе отчета в том, что спасла его там, в глуши, погибающего от морфинизма. Доктор Бомгард — герой повести «Морфий», — не сумев вырваться из наркотической зависимости, застрелился. Вполне вероятен такой исход был и для самого Булгакова. Если бы рядом не было Таси.

7

Домик на Андреевском спуске, светивший теплыми окнами в ночи исторического бурана, из последних сил берег своих обитателей.

«…По счету киевлян у них было восемнадцать переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитывают их двенадцать. Я точно могу сообщить, что их было четырнадцать, причем десять из них я лично пережил».

Власть все время менялась, подчиняя город новым законам. Никто не знал, что будет завтра, какие портреты вывешивать, какие деньги припрятать, а какие поскорее спустить. Выглянет горожанин на улицу, с опаской приподняв край шторы, и перекрестится.

«То мелькнет в беге цепь и тускло блеснут золотые погоны, то пропляшет в беззвучной рыси разведка в жупанах в шапках с малиновыми хвостами, то лейтенант в монокле с негнущейся спиной, то вылощенный польский офицер, то с оглушающим бешеным матом пролетят, мотая колоколами-штанами, тени русских матросов».

«…В зиму 1918 года Город жил странной, неестественною жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии… Тут немцы, а там за дальним кордоном, где сизые леса, большевики. Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной шахматной доске… Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четыреста сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой… Петлюра!!!»

Весь день ухали за городом пушки. Уже в темноте пришел Коля Сынгаевский с Карасем, рассказали: петлюровцы наступают. Гетман шляхетского войска, в то время удерживающий Киев, решился наконец формировать дружину из бывших офицеров царской армии, необученных студентов и юнкеров, находящихся в городе.

— Куда мальчишек под пули этих живодеров подставлять? Им же числа нет! Я вашего гетмана… — горячился Михаил, — повесил бы первым. Кто полгода тянул, запретил формирование русской армии? Гетман. А теперь, когда жареный петух клюнул, начал формировать русскую армию! В двух шагах враг, а они спохватились — дружины, штабы!

— Панику сеешь, — хладнокровно сказал Карась.