Булгаков. Мои воспоминания

Евгений Викторович любил детективы. За этим чтением отдыхал его мозг. Он однажды остроумно объяснил мне, как строится подобный жанр. В преступлениях обязательно будут обвинять беспутного родственника, который после какого-то прегрешения отправился или в Китай, или в Индию. Но не верь. Автор пускает тебя по ложному следу: этот «чайнамен» чист как голубь, зато тихая дальняя родственница с внешностью ангела, живущая в семье в роли лектрисы, и есть главная преступница, хладнокровно отравляющая свою больную благодетельницу.

Прочла я там в Мозжинке и книги о «преступлениях века». В частности, историю Тропмана, молодого эльзасца, убившего семь человек, чтобы завладеть страховым полисом (что, кстати, ему не удалось). У Тургенева есть небольшой очерк о гильотинировании Тропмана. Со слов Золя известно, что Тургенев, присутствовавший на казни, потерял сознание.

Если я не успевала дочитать книгу, то просила оставить ее до следующего моего приезда и, входя, громко спрашивала: «Целы ли мои преступнички?» – что веселило Евгения Викторовича…

В самой большой комнате на стене, над диваном, где я спала, висели два рисунка Лермонтова (пейзажи)⁶ и авторгаф Пушкина⁷, подаренный Ольге Григорьевне известным юристом-писателем и общественным деятелем А. Ф. Кони (судьба этих драгоценных реликвий неизвестна).

Хорошо помню один вечер. Начался он с замечания Евгения Викторовича:

– Вот бывает же и такая поэзия на свете: «Ты пришла в шоколадной шаплетке, каблучком молоточа паркет…»

Я сразу узнала Игоря Северянина, но решила не отдавать его без боя.

– Да, это озорство, – сказала я, – но он все же настоящий поэт. Знаете ли вы его стихи: «Весенний день горяч и золот. Весь город солнцем ослеплен. Я – снова – я. Я снова молод, я снова молод и влюблен…»

Евгений Викторович этого стихотворения не знал. Тогда я стала читать дальше: «Скорей бы в бричке по ухабам, скорей бы в юные луга, смотреть в лицо румяным бабам. Как друга целовать врага…»

Мне пришлось прочесть это стихотворение все до конца, что я и сделала с отменным удоволъстием, потому что видела – оно понравилось Евгению Викторовичу. Я почувствовала победу на своей стороне и сказала: «А вот эти строки, разве не строки поэта?»

Когда, в воде отражены,
Ногами вверх проходят козы
И изумрудные стрекозы
В полдневный сон погружены…

Дальше я не помнила, но нам уже не хотелось расставаться со стихами.

Потом Евгений Викторович перешел к особо любимому и ценимому им поэту – к Лермонтову.

– Подумать только – разве это не чудо? В нарушение всех законов возрастного развития появляется этот поэт. Как объяснить: из каких тайных глубин берутся такие слова у этого двадцатитрехлетнего офицера, дерзкого забияки, бретера, какие он нашел в «Молитве», обращенной к Богоматери?

…Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную.

Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования…

– Какой неизъяснимой любовью дышат эти строки… – сказал Евгений Викторович.

Потом мы посидели тихо и лишь спустя несколько минут он начал читать наизусть свою любимую «Песнь про купца Калашникова», которую считал шедевром.

Не раз сиживали мы в этой комнате и беседовали на разные темы. Из писателей он любил больше всего Достоевского. Тут наш язык был абсолютно общим. Я не переставала удивляться его необыкновенной памяти. Целые страницы из творений Федора Михайловича знал он наизусть. Вспоминаются выдержки из «Вечного мужа» и душераздирающий разговор Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем (из «Преступления и наказания»), когда тот убеждает Раскольникова признаться в убийстве, чтобы облегчить свою участь и получить сбавку, как выражается Порфирий.

Необыкновенно чтил Евгений Викторович и другого гиганта – Льва Николаевича Толстого, хорошо знал его произведения (многие страницы «Войны и мира» – наизусть) и бережно хранил его автограф.

Не раз читал он вслух стихи Некрасова, баллады Жуковского (говорил, что этот поэт недостаточно у нас популярен и оценен).

Что касается театра, я только один-единственный раз за все двадцать лет слышала, как он отзывался об игре Михаила Чехова: «Неужели ты не видела «Ревизора» в его исполнении?! Это же необыкновенно и незабываемо. Это событие! Как же ты могла пропустить это? Зайка, Зайка». И долго сокрушался, обращаясь то к Ольге Григорьевне, то к Марии Викторовне: «Маня, ты подумай только. Не видела Михаила Чехова в роли «Ревизора!» (Они обе тоже не видели, потому и помалкивали.)

* * *