Булочник, булочница и подмастерье

Адольф(торжественный, как стяг на ветру). Может быть! Вот ты так много читаешь, но если бы кругозор твой был ещё шире, дорогой синий чулок, если бы ты, действительно, всё прочла, ты б давно бросила своих Валери, Жидов и Клоделей, своих Кокто и всех этих молодых как бы глубоких авангардистов! Ты б поняла, что, в конце концов, плохо написанные, с неуместными событиями и неоправданными встречами, словами, словами, словами, только словами вместо мыслей и чувств… только водевили, только они трагичны и похожи на настоящую жизнь! (Вскрикивает.) Только Фейдо говорит о судьбе человеческой! (Прибавляет.) И Паскаль. Я слишком понимаю, настолько я нелеп в настоящую минуту, поверь мне. Но я также осознаю и своё величие. Этот бесцветный фальшивый персонаж, вышагивающий в цилиндре и в трусах по сцене, приложив одну руку к сердцу, а другую к заднице горничной, се человек! (Вдохновенно заявляет.) «Ежели хвастает, принижу его, если унизится — вознесу, и вечно буду ему противоречить…»

Элоди(прерывая его). Перестанешь ты говорить глупости?

Адольф(сбитый на лету, грустно идёт сесть на кровать, и трогательно заключает). Я кончил, не беспокойся. Я был слишком претенциозен. Отрекаюсь. (Добавляет ласково.) Если в этом только жизнь заключается, надо было заранее предупреждать, я б так не волновался. Я выступаю в плохом жанре, да ещё и издержек не оплачиваю. Теряю с каждым спектаклем. Так что предпочитаю молчать. Как-нибудь на днях я прострелю себе голову.

Элоди приближается; она делает непонятный жест, не то добрый, не то злой; спокойно говорит…

Элоди. Какой ты глупый, это тебе не поможет? Если ты и умрёшь, я всё равно буду твоей вдовой. Облачусь в траур и в день поминовения мёртвых пойду рыдать на могилу. И ни одна из тех, кого, тебе казалось, ты любил больше меня, права на это иметь не будет. Потому что я одна была твоею женой.

Адольф(глядя на неё, неожиданно другим тоном, почти человеческим). Я думаю, что в глубине души ты злая, бедная моя Шарлотта.

Элоди(после некоторого молчания, вскрикивая). Да, злая! Но это ты сделал меня такой. Я была хорошая умная понимающая, чувствительная, все друзья из нашего теннисного прошлого тебе это скажут. А теперь я кричу, раздаю пощёчины, я обвиняю, роюсь в твоих карманах, заставляю за тобой следить, я всё время жалуюсь друзьям по телефону… Я лаю утром, когда просыпаюсь, лаю вечером, когда ты подходишь своими толстыми ногами к кровати, в ночной рубашке, такой нелепый. Я показываю зубы, кусаюсь, я веду себя, как собака, которой страшно… Только в этом твоя вина. Нужно было помешать мне такой становиться. (Бросает ему с ненавистью.) Как муж сделает, такой жена его и будет!

Адольф(уставший, после паузы). Никогда мы не сможем спокойно поговорить, чтобы хоть раз понять друг друга?

Элоди(глухо). Никогда. Знаю я твои слова. Ты меня словами своими сперва взял. Когда ты добренький, это означает, что ты лжёшь. Или чего-нибудь приготовил. Я тебя слушаю-слушаю, как дура, а потом вдруг пойму, что ты меня же надул.

Адольф. Нет у меня намерения, как ты говоришь, тебя надувать. Когда я тебя надуваю — и сам надуваюсь. Я смирно работаю, как могу, всю неделю… мне хотелось бы быть счастливым. Старея, когда громкие слова уже сказаны, а красивые жесты сделаны, понимаешь, что в принципе, ничего другого ты и не хотел. Мне бы хотелось быть счастливым.

Элоди(упрямо). Ну, тогда сделай счастливой меня.

Адольф(грустно продолжает). Хотелось бы, чтобы и дети тоже были счастливы. А они беспокойны. Взгляд Тото тревожит меня. Все ночи напролёт ему снятся кошмары. В конце концов, мы их родители!

Элоди(чопорно). Дети хотели бы видеть мать счастливой. Дай мне то, что дают любимой женщине, и дети твои будут счастливы.

Адольф(орёт). А я?

Элоди. Что значит, «а я»?

Адольф. Да. А я?

Элоди(обиженная). Ах! А я?

Адольф. Что, ты?

Элоди. Да. Я! Я! В последние годы молодости, которые мне остались, я что… я не имею права хотя бы на малую долю счастья?

Адольф. Имеешь. Как и все.