Булочник и Весна

Ночью, в двенадцатом часу, меня разбудил стук в дверь.

«Костя, открывайте!» – потребовал голос Тузина. В неизменной своей шинели, взлохмаченный ветром, он ступил на порог, держа в руке, как плошку со свечкой, блюдце с разломленным пирогом. Я бессмысленно уставился в сердцевину: вот она, рябинка, шиповник… И в поисках ответа перевёл взгляд на Тузина. Он выразительно поднял брови и кивнул.

Круговорот ягод в природе ошеломил нас обоих.

Наконец я догадался взять у него блюдце.

– Уморили вы меня! – сказал Тузин, плюхнувшись без приглашения за мой походный столик. – Такие вот чудеса, Костя. Сколько бы вы ни нашли на них логичных объяснений – всё равно это Божий промысел! Вы представьте! Нет, вы представьте в красках! – потребовал он. – Влетает Мотя, моя актриса, и протягивает мне вот эту вашу ягодную ватрушку с ценником! На ценнике – безумный текст, а в начинке я с ужасом распознаю мой крыжовничек, калинку, рябинку – всё, чего я вам вчера насобирал! Там у крыжовника на боку было такое родимое пятнышко. Сомнений нет! А дело-то в том, что как раз сейчас мы ставим пьесу, можно сказать, о горьких осенних ягодах! О том, как музы природы, призванные вдохновлять человека на создание произведений искусства, оказываются изгнаны из наших мест! Никакой вам отныне весны, никакой осени! И знаете что, Костя, вы как хотите, а я буду считать, что случайность случайностью, а мы с вами побратались! – с чувством заключил Тузин. – Во-первых, потому что вы этим пирогом засвидетельствовали своё частичное сумасшествие, что лично мне близко. Во-вторых, по-божески обошлись с Мотькой на роликах – она мне рассказала. А могли бы ведь и послать!

На следующий день около полудня сотрудница позвала меня в зал. Меня спрашивал какой-то человек. Я подумал было, что это с ревизией заскочил Петя. Но ошибся.

Худой и стремительный, с цветным салютом, рвущимся из вроде бы серых глаз, мне навстречу из-за столика поднялся Николай Андреич Тузин.

– Ну вот, Костя! Наконец я к вам! – объявил он, распахивая руки.

Я принёс нам кофе и нарезанный ломтями «хлеб погоды» со всем, что можно на него намазать. Хлеб этот, «дождливый» на срезе – со вкраплениями серых семечек подсолнуха, подтверждал сегодняшний прогноз. Уже начало моросить – тёмно-русые волосы моего гостя были влажные.

– Вы один тут у руля? – поинтересовался он, обводя любопытным взглядом стеллажи и витрины. – И как это вы решились? А я так по наивности себе представлял, что порядочные люди в наше время бизнес уж не заводят. Как, интересно, продукты вашей отваги на вкус? – И Тузин, мазнув на краешек масла, приступил к дегустации. Пока он жевал, на его ясный лоб легла забота.

– Что-то тут не так! – сказал он, проглотив. – Мне странно… Мне печально от этого хлеба… – выражение его лица стало хмурым. Внезапно на щеке дёрнулась мышца.

– Ой! – икнул Тузин и, хватаясь за живот, взглянул на меня с детским испугом. – Ой! – согнувшись, поморщился. Третьего «ой» произнести он не успел – его тело утратило тонус, ноги разъехались, руки повисли, голова рухнула на плечо. Без всяких признаков сознания Тузин сползал со стула.

– Маргош! Сюда! – заорал я, хватая в охапку его плечи и голову, и не сразу заметил, что Тузин уже приоткрыл один глаз.

– Будьте любезны мне ещё маслица. И кофейку! Я сразу очнусь – клянусь! – проговорил он слабо и подмигнул. Я разжал вынужденное объятие.

Тузин сел, причесал пятернёй волосы и уставился на меня, как на телёнка.

– Костя, ну вы даёте! Правда, что ли, поверили?

Страшно довольный, что его школьный трюк удался, он уселся поудобнее и вновь принялся за хлеб,

– А в этом хлебе и правда что-то этакое! – сообщил он мне с набитым ртом. – Он грустный! Вы, я так думаю, подмешиваете в тесто молотые осенние листья – вон, у вас во дворе нападало! Подмешиваете или нет?