Бульвар

— А на хрена мне это надо? — говорил он. — Дети учатся, не голодные и, чтобы жить, необходимое имею. Чего не хватает, в колхозе украду. А гектары, которые ты предлагаешь взять, так я на них сдохну. Во-первых, налоги, которые жмут по самые помидо­ры; во-вторых, где я возьму технику, запчасти к ней? За спасибо никто не даст и за красивые глаза тоже.

— Ну, хорошо, ты... А дети? Неужели хочешь, чтоб и они так? — спросил я его.

— Нет, дети нет! — встрепенулся мой друг. — Чтоб так, как я — боже упаси! Учу и буду учить, пока есть силы. А там, может, повезет, за границу уедут, если здесь не найдем мы опоры и счастья.

— Да ты и сам еще не старый, в самом расцвете сил, можно сказать, и жена тоже. Что об этом думаешь?

— А ничего. Хозяйство какое-никакое есть. Да и колхоз пока еще существует. А когда совсем до руч­ки дойдет, смотришь, какой-нибудь бюргер выкупит его, а с ним и нас, как в России.

— Так у бюргера не украдешь. Враз выгонит.

— Да ну, что-то будет...

Такие рассуждения я слышал не только от него, поэтому не удивлялся им.

При всей хозяйской неслаженности каждое госу­дарство — одно целое. И город и деревня несут один и тот же дух, его, так называемой стратегии. Все то же, что и деревня, только в более разносторонних проявлениях, имеет в себе и город: и то же рабство, и то же безразличие, и те же Содом и Гоморра. Город всегда был колыбелью самых невероятных револю­ционных начинаний, которые обязательно должна была примерить на себя и деревня. Лишь этим они и отличались, ибо никогда никаких революций де­ревня не рождала, добровольно не лезла в тот хомут. Только под жестким кнутом принуждения и наси­лия, которые раздирали, кровавили ее душу и тело.

Города, разные по архитектуре, по сохранению культурного наследия прошедших веков, по парко­вым насаждениям и чистоте, по развитию научных центров, а также искусству и спорту, имеют одно бесспорное сходство, как близнецов их объединяю­щее: холодную бездушную наглость.

Нет у них любви к человеку. И во все века не было. Мне, в сущности, все равно, откуда я: из де­ревни или из города. Все эти условности временного существования несут в себе непостоянство шлюхи, и очень часто, безо всякой на то причины, бросают из одной крайности в другую. И я понимаю свое сходс­тво с моим другом, которому на хрена эта земля, как на хрена мне больше, чем я имею. Отчего пес­симизм убил в нем нужду и жажду жизни, жажду стать лучше, ведь к этому его зовут костел, церковь, традиции предков.

***

Только тем и живу, что пью, ем, плаваю, сплю. Удовлетворяя свои инстинкты, уподобляюсь животному, не более. Икая жирной отрыжкой отчаяния, спокойствия, безразличия, со свинской тупостью тяну минуты жизни, которая сейчас качает меня своих волнах условности.

Ни остротой чувств, ни сознания не отличаюсь: какая-то мыльная, скользкая тишина. Будто не живу настоящей жизнью, со стороны за всем наблюдаю, смотрю какой-то серый, бездарный фильм и не делаю никаких попыток, чтобы что-то изменить.

Правда, сразу может возникнуть вопрос: а что и в какую сторону менять? Да и зачем? Отпуск — отдыхай! Нежься под солнцем, купайся, любуйся белыми бабочками-пушинками, от которых пестрит в глазах, если следишь за их неровным, броским полетом; слушай, как разговаривает сад, почти неслышным шепотом рассказывая про что-то свое, только ему известное, и может, даже про тебя, что наконец вернулся, навестил его, вспомнил; обжигайся холодной росой, которая зажигается разноцветными бусинками под молчаливыми утренними стрелами огненного солнца; смотри в ночное небо на Луну и звезды — и думай, если получается думать... И все! И нечего больше терзать себя глупостями насчет каких-то пе­ремен. Мечтал же я в городе о том, чтобы никто не стоял надо мной, не посягал на мою свободу, мое что хочу — то и делаю, куда надумал, туда и иду.

Но, оказывается, не просто распоряжаться, ка­залось бы, банальным и всеми желанным постула­том — свободой. И чаще всего делаем попытки най­ти для компании другого, может, даже третьего..

И здесь больших усилий не нужно. Только свистни — и наполнится день легкой ясностью, и все вопросы свободного времени, точнее, той знаменитой свобо­ды, решаются мгновенно. Но пока свиста я не пода­вал. Меня радовало уединение, и я наслаждался им.

А лето задыхалось от жары. Все живое — и трава, и деревья, в поле рожь и картошка, домашние и ди­кие животные, сами люди — изнемогали под солнечной активностью. Температура превышала тридцать градусов даже в тени. А синее-синее небо и не думало хмуриться, не спешило проливаться дождем.

Может, раз десять за день я ходил к Неману и, как аллигатор, залегал в воду. А когда выходил — сра­зу шел домой. Лежать на берегу под таким солнцем или даже в тени было душно.

Признаться честно, меня такая погода радовала.

Да и что может быть лучше для человека в отпус­ке, чем тепло? Можно купаться, загорать, проводить время, ничего не делая и не имея никаких обяза­тельств.

Однажды вышел из воды, собрался идти домой, как меня окликнула одна компания из четырех че­ловек, которая сидела неподалеку.