Бульвар

Начали готовить мой новый объект, где сцена происходила на почте.

Пока шла подготовка, я бесцельно шлялся по улице. Калачников распоряжался установкой освещения. У одного местного жителя я спросил, где находится именитый Гольшанский замок, описанный в известном романе Короткевича. Тот показал мне улицу, по которой нужно было идти и никуда не сво­рачивать.

Меня позвали на площадку. И эту сцену сияли довольно быстро, тоже с двух дублей. Только теперь второй оказался более удачным, и режиссер скоман­довал печатать его. На этом съемочный день окон­чился, и все отправились в гостиницу. Базировалась съемочная группа в Сморгони.

Вечером ко мне зашел Калачников, и мы слегка посидели с бутылочкой водки, которую я привез из Минска, ибо точно не знал, как тут с этим напитком: вдруг какая-нибудь местная ерунда, вроде горбачев­ского сухого закона. Сморгонь соответствовала Мин­ску, и можно было взять что хочешь и когда хочешь. Даже рядом с гостиницей был ночник. Но мы нику­да больше не бегали. Остановились на одной бутыл­ке. Завтра предстоял нелегкий день.

И он оказался действительно нелегким. Режиссер запил.

Вчера с легким светлым лицом, тонким юмором и весельем, сегодня Трусов — фамилия режиссера — был отечный, надутый, с глазами, словно сливы-водянки, плавающие в мутной влажности глазниц. Иногда звонко и резко что-то выкрикивал, распо­ряжаясь насчет тех или других деталей, которые должны быть на площадке, или про их неточность, где они должны находиться.

- Здесь им место! — кричал он, показывая на большие, в деревянном футляре, часы с широким круглым маятником, которые повесили возле две­рей.— Здесь, в центре комнаты, между окнами. В пятидесятые годы такие часы были символом благосостояния, и их не могли запихнуть куда-ни­будь в укромное, темное место. Старались показать, что они есть у них, тем самым подтверждая опреде­ленный семейный достаток. А это что за бутылка на столе? Белая, тонкая, как проститутка на проспекте. Не было тогда таких бутылок! Была «Московская», и разливалась она в пивные бутылки, которые заливались на конце горлышка сургучом, и никаких ушастых жестянок на ней не было.

Не удовлетворяло его, как выставлено освещение, и он злился на световиков. Нападал на гримеров — те также были с хорошего бодуна и, как мне показалось, уже не первый день плыли в этом океане вооб­ражаемой свободы, ругал их за то, что сделали мно­го крови на моих рукавах и лице, и требовал убрать. А те тихо, чтобы не слышал, посылали его на три буквы и делали вид, что выполняют замечания, а на самом деле ничего не меняли. Даже на Калачникова попробовал гаркнуть, мол, не с той точки нужно снимать, но тот остро мгновенно отреагировал:

— Орать на своих детей будешь. Еще раз попробуешь — сам за камерой потянешься, если не умеешь по-человечески.

Трусов сразу успокоился, только тяжело сопел, зло поглядывая из-под бело-рыжих бровей.

Когда конфликтуют режиссер-постановщик и оператор-постановщик — никто другой слова не имеет! На съемках фильма это две равнозначные силы, которые определяют или высокое художественное качество, или серую посредственность. Все остальные из постановочной группы только помощники, ис­полнители тех или других творческих замыслов двух первых.

От всех в стороне стоят только актеры. Хотя, если честно, то и они подчиняются режиссерскому и опе­раторскому решению. Актер — тягловая лошадь, ко­торую запрягли, и направление ей определяет ре­жиссерско-операторская воля.

Наконец сняли первый дубль: мне нужно было пе­режечь веревку, которой были связаны руки за спи­ной, развязать веревку на ногах и выползти из горя­щей комнаты.

По мнению режиссера, первый дубль получился неудачным.

— Хреново, — прошипел он и начал показывать, какие муки должны быть изображены на моем лице и как нужно перепаливать веревку на огне, который до костей обжигает мои руки. — Ты не понимаешь, что ли? Включи фантазию, ты же актер, — наседал на меня Трусов и показывал опять.

Мне было смешно смотреть на него, так как делал он это плохо и примитивно, но я молча, с серьез­ным лицом его выслушивал, кивал головой, что все понимаю и сделаю так, как он того хочет.

Второй дубль, по мнению режиссера, оказался бо­лее удачным, хотя я делал все по-своему, как сам чувствовал и понимал сцену, не принимая во внима­ние клоунский режиссерский показ.

— Хорошо! Уже неплохо, но еще не совсем то, что мне хотелось бы, — высказывался он из-за камеры и, размахивая руками, начинал показывать снова.

Кто-то засмеялся. Трусов мгновенно насторожил­ся, как хищник, глянул в сторону, откуда послышал­ся смех, и изо всех сил заорал:

— Вон с площадки!

Наступила мертвая тишина.

Начали снимать третий дубль. И он получился совсем неплохо. По моему мнению, лучше, чем два первых, но выражение лица режиссера об этом не свидетельствовало.

— Хороший дубль, — доказывал Калачников, — что тебе не нравится?

— Понимаешь, вот тут чувствую,— и Трусов ткнул кулаком в грудь, — что-то не так. А что — не могу высказать словами.