Бульвар рядом с улицей Гоголя

Зима не торопилась в город, и осень одаривала солнцем, теплом и бесконечным золотом медленно умирающей листвы. Я гулял в парке недалеко от дома и поражался количеству бездомных собак, сбивающихся в стаи. Видно, что собаки были домашними: ухоженные, породистые, многие с ошейниками. Совсем не агрессивные. Они подбегали к людям, заглядывали в глаза, лизали руки, но всем было словно не до них. Никто их не подкармливал, никто не играл с ними, но и не обижал. Они стали для людей невидимыми. Только некоторые дети и старики реагировали. Возле моего дома бродили две огромные стаи собак и куча котов. Никогда не видел столько бездомных котов. По тридцать, пятьдесят пушистых тушек у подъезда.

Я купил на все деньги сосисок и пошел кормить котов. Удивительное ощущение, когда несколько десятков котов лезут к тебе в надежде, что погладишь. Они почти не ели. Только тыкали мокрыми носами в руки, выгибали спинки и хырчали, как маленькие дизельные моторы. В кармане задребезжал телефон.

— Привет, Жень.

— Привет, Индеец, давно тебя не слышал.

— Можешь ко мне приехать?

— Сегодня?

— Да, — сказал Индеец.

— Ладно.

Он положил трубку.

Индеец. Никогда не верил, что мой друг — настоящий индеец. Я думал, что он скорее бурят, ну или максимум монгол. Но Индеец обижался, когда я называл его бурятом.

Он настаивал на том, что натуральный индеец из племени апачей. На вопрос, каким образом он оказался в Подмосковье, Индеец заводил длинную историю о том, что его предки пешком прошли всю Северную Америку и через Аляску, чуть ли не на пирогах, доплыли до России. И потом еще пять веков шли до Подмосковья.

Ну хочет человек быть индейцем. Ну пусть будет, думал я. Не самое худшее желание на свете, в конце концов.

Индеец жил в подмосковном Подольске. Выглядел вполне аутентично. Носил традиционные, по его словам, индейские одежды. Курил какую-то дрянь через калумет и не любил, когда я называл это устройство трубкой мира. Накурившись, бил в бубен, уверяя, что бубен ему достался от предков.

Я любил индейца за то, что в его присутствии мир переставал быть обычным и предсказуемым. За то, что, накурившись этой его дряни, под мерные удары в бубен, можно было забыть, что там, за окнами, есть еще что-то, кроме бесконечного космоса, в котором каким-то образом существует разумное, человеческое, вопреки любым доказательствам, что в космосе жизни нет.

— Заходи, Жень, падай, — Индеец кинул подушку на пол.

— Случилось чего? — спросил я.

— Явно что-то случилось, ты будто не видишь.

— А, ты про это.

— Курить будешь?

— Не, — ответил я.

— А я буду, — сказал Индеец и достал трубку.

Индеец сел на пол. Напротив него стояла на штативе видеокамера. Судя по зеленому диоду она была включена.

— Чего снимаешь? — спросил я.

— Походу я понял, что произошло, — сказал Индеец и сделал глубокую затяжку.

— Ну?

— Знаешь, у моих предков было запрещено долго смотреть на отражение. У нас не было зеркал. Считалось, что, если долго смотреться в зеркало, оно забирает душу. То же самое с фотоаппаратами. Когда всех уже перебили, и мы перестали быть опасными, нас пытались фотографировать, дескать, вымирающие, все такое. Так считалось, что фотография вообще сразу забирает душу. Если в отражение нужно смотреть долго, то фото сразу, понимаешь?

— Фиг знает. Ты думаешь?

— Да. Они все слишком много себя фотографировали. Теперь у них нет души.

— Индеец, ты меня пугаешь.

— А остальное тебя не пугает?

— Пугает.

— Я тебя для эксперимента позвал. Видишь камеру? Она снимает меня уже десять часов. Двадцать четыре кадра в секунду, правильно?

— Правильно, — ответил я.

— Так вот я думаю, что есть определенное количество фото, после которого кирдык. Сделаю раскадровку и запилю каждый кадр, как фотографию, в сеть.

— И сколько, ты думаешь, нужно фото?

— Миллион, думаю, а это одиннадцать часов видео.

— Час остался?

— Угу, — сказал индеец и протянул мне трубку.

Я машинально сделал глубокую затяжку, хоть и не собирался курить. Голова закружилась. Я закрыл глаза и лег тут же на полу.

Не знаю, что за дрянь забивает в эту трубку Индеец, но очнулся я только следующим утром.

Индейца не было. Камеры на штативе тоже. Я сделал на кухне чай, несколько раз пытался дозвониться Индейцу, безрезультатно.

Через час пришел мой друг. Я не мог поверить глазам. Вместо длинных волос, собранных в косу, модная прическа, вместо кислотного балахона строгий костюм. Белая рубашка, галстук. Индеец со мной даже не поздоровался. Кивнул, давая понять, что заметил, и все. Он деловито расхаживал по комнате и говорил по телефону: «Да, да, завтра могу. Да, образование высшее. Трудовая? Меня устраивает договор».

— Индеец, ты это, ты как? — спросил я.

— Тебе, наверное, домой нужно?

— Да, наверное, нужно.

Под окном орут коты. Где-то вдалеке воют собаки. Я не могу уснуть. Кажется, что это и не вой собачий, и не ор кошачий. Больше похоже на плач. Они плачут. Они точно плачут. Коты и собаки. Им страшно. Они же остались совсем одни.

Я поставил телефон на зарядку. Включил фронтальную камеру.

«Одиннадцать часов, говоришь? Ладно. Я больше не могу слушать этот плач. Не могу».

Технополис