Бульварный роман

Пора считать по осени грехи.

Холодный день необычайно ясен,

Как новый взгляд на заговор врачей.

Из-под ладони, как из-под стрехи,

Усевшись среди каменных балясин,

Я изучаю хмурых москвичей.

* * *

Я сам давно предсказывать судьбу

По внутренностям города умею.

Не надо называться Птолемеем,

Чтобы увидеть в ржавую трубу

Забытой слесарями теплотрассы

Дрожащих по квартирам горожан.

А некогда взволнованный кожан

Один подогревал такие массы.

Когда в моих карманах серебро

Звучит, как скудоумная цитата,

Позолотивши прорезь автомата,

Иду гадать по линиям метро.

Я знаю: этот город оживленный -

Есть анекдот с алтынной бородой,

Где Крымский мост густой (не разведенный)

Развешивает сети над водой,

Где каждый день выходят из земли

На воздух тридцать Ленинов на свежий,

Где мой отец является приезжий,

А дети – коренные москали.

Где любопытный, следуя за гробом,

Железные подметки износил,

Где на пустой дороге русофил

Никак не разойдется с юдофобом.

КИТАЙ-ГОРОД

Я как Сикорский пролетаю

Над вельдом города Китая,

И вижу Чистые пруды,

Где водоплавающих стая

За попрошаячьи труды

Глотает крошки, не считая.

Аэрочем-то прослывая,

Над Главпочтамтом проплываю.

Парад воздушен как поток.

Куда лежит моя кривая:

На запад или же восток?

Но я пути не прерываю.

Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Я пролетаю над бульваром?

И он берет под козырек,

Как на трибуне в фильме старом

Усатый маленький зверек,

Тогда владевший полушаром.

Там, подо мною, панорама,

Где тужит на скамейке дама

Средь курьих ножек тополей.

Тулья разрушенного храна

Стоит, без окон, без полей,

Эпохи названного хама.

Я пролетаю, как фанера

Над палестинами Вольтера…

Над Маяковской головой

Произношу: «Какого хера

Я не такой же волевой

И простодушный в смысле веры?»

НОВОКУЗНЕЦКАЯ

Паровоз теплостанции «Балчуг» заметно остыл:

Или – Стыдно подумать! – ошибся мечтатель казанский,

Или солнце, широкой дугой заходящее в тыл,

Подавило его пожаром войны партизанской.

Соблазнителен Кремль, словно убранный башнями торт,

Вересковая трубка, скакун и жена ротозея.

Здесь кончали того, что бросал соблазненных за борт.

Поделом душегубу. Справа – коробка музея

Краеведческого. Чуть левее – лежит адвокат,

Без талона однажды отдавший свой сахар ребенку:

Хлебосол, якобинец, быть может, любивший закат,

Чай без сахара и буржуев стричь под гребенку.

Дальше – сад и Манеж, где давно не клубится навоз,

А, напротив, приятные глазу картины заметишь…

«Интурист» с интуристами… Дальше идешь на авось,

Невзирая на чуждый пустому бумажнику фетиш.

Открываешь глаза: не щадя своего живота,

Поедает прохожих голодный и злой «Елисеев»…