Булыжник под сердцем

– Э, привет! – изображая дружелюбие, пропела я. – Джейми дома? То есть она здесь живет, верно? Это дом 166?

– Да, дорогуша, да, да и еще раз да, – хрипло заверило меня лицо. – Лили, чердак, новая постоялица, добро пожаловать. Сейчас открою дверь, куколка, и впущу тебя… Ой, я Моджо. Тоже тут снимаю.

Дверь распахнулась, задрав заплесневелый коврик, и я впервые увидела Моджо. Я не смела обернуться – выражения лиц родителей вполне могли бы превратить меня в соляной столб. Ко мне протянулась тонкая рука с миндалевидными ногтями, выкрашенными темно-красным лаком. Я сгребла ее своей толстой коричневой лапой – связка длинных палочек, обернутая шелком цвета слоновой кости, – и застыла. Я не столько пожала эту руку, сколько просто ее подержала. Роскошная, но растрепанная грива Моджо спускалась волной, прикрывая один глаз с тяжелым веком, и падала ему на плечи. Да, Мод-жо – парень. Ну, почти. Очень убедительный трансвестит – только вблизи различались слабые намеки на мужественность, еще державшиеся в его длинном худом теле. На нем красовалось древнее атласное кимоно и розовые бархатные тапки. Я помолилась, чтобы мои родители остались при первом впечатлении – пока я мягко не поведаю им правду. Пусть лучше думают, что я живу с проституткой, чем с трансвеститом.

Пыхтя из-под седеющих усов, словно морж, папа вынес из машины коробки и сумки, а я оттащила рюкзак и громадный саквояж в коридор. Мама дрожащими руками разгрузила пакеты с едой и полуфабрикатными замороженными булочками. Я, сказать по правде, сомневалась в наличии кухни – о холодильнике не говоря. Впрочем, родителям хватило впечатлений от коридора. Дом их явно не поразил. Я не стала просить Моджо нам помочь. Это неуместно. Как просить у Папы Римского презерватив. Моджо просто был – в буддистском смысле. Наконец вещи перенесли. Я поцеловала моих дорогих (да, да, понимаю, но что тут говорить?) – «пока-пока», получила огромный фруктовый пирог в фольге, политый мамиными слезами, и храбро помахала им вслед. Они удалились – словно парочка из «Когда дует ветер» Реймонда Бриггса, а я осталась – Фунгус [9] в женском варианте.

Развернувшись к Моджо, вынырнувшему из грязного дверного проема, я поинтересовалась:

– Так Джейми дома?

– Нет, дорогуша, нет. Ускакала по магазинам, но это ненадолго. Давай пока выпьем чаю и поболтаем обо мне.

Мы плюхнулись на необъятный полуразвалившийся диван, подняв тучу пыли, – пружины сказали «блимм». Усевшись в позу а-ля Марлен Дитрих [10] на грязные бледно-желтые подушки, Моджо принялся грузить меня историей своей жизни. В какой-то момент я все-таки приготовила чай в жуткой кухне (к несчастью, она существовала), ибо с Моджо дух бодр, плоти же пофиг. Мы пили черный чай – он внушал больше доверия.

Моджо, урожденный Мухаммед Икбал, двадцати пяти лет, оказался лишенным наследства сыном Джаханзаба Икбала, выдающегося местного адвоката. Я поразилась: семейство Икбалов – столпы нашего почтенного общества. О мистере Икбале-старшем говорил весь Брэдфорд: выбился на самый верх – западных взглядов, современный, большая шишка в местном совете и вечно на страницах «Телеграф энд Аргус» с разнообразными заезжими знаменитостями. Его жену Шахин, само воплощение изысканности, временами видят на приемах в платьях невыразимой элегантности, ее лицо в обрамлении небрежно струящегося шифона дупатты [11] напоминает роскошную орхидею. После ее появлений в свете брэдфордские девицы пулей несутся в магазины «Бомбей» в поисках копии ее преступно дорогого шальвар-камиза [12] новейшего покроя.

Мистер Икбал – низкий и коренастый мужчина, симпатичный, влиятельный и помешанный на себе. Его брак с шикарной, благородной Шахин – вроде бы династический союз. Не угадали. Моджо сказал, родители души друг в друге не чают. И обожали своего драгоценного мальчика, пока однажды не вернулись домой с очередного многонационального местного торжества и не увидели, как Моджо, врубив на всю катушку Нусрата Фатеха Али Хана [13], подпевает его бэквокалисткам – в мамином платье с золотой вышивкой, одном из лучших, в ее детских бронзовых босоножках за девяносто фунтов, раскрашенный как гурия и истекающий драгоценностями. О-о! Жуть.

– Это было ужасно, дорогуша, ужасно. Мать с визгом срывала камиз – прямо с моей живой плоти. О, как я страдал. Я обожал этот наряд! А вышивка! А потом была жуткая сцена – сама понимаешь. Папа вспомнил, что мусульманин, а мама… что она говорила! Я не смею повторять. Я и не догадывался, что она столько пережила. А потом меня вышвырнули – такую-то мерзость. Причитали, что зря потратились на образование; извращение, позор, они не смогут в глаза людям смотреть, если станет известно. Всем сказали, что я отправился к бабушке. Чушь. Да, я поехал в Лондон, пожил у старых школьных приятелей, но пришлось вернуться, понимаешь, здесь есть кое-кто особенный… – Он замолчал, потупившись; блестящие ресницы оттеняли янтарные глаза. Хотя Моджо и манерный гей, ему хватает железной несгибаемой воли в сочетании с эгоизмом мальчишки из частной школы.