Бумага. О самом хрупком и вечном материале

Однако, по подсчетам Реджинальда Окленда, крупнейшего в мире специалиста по разбрасываемым с воздуха листовкам и многолетнего редактора несколько странного, но заслуживающего доверия журнала “Фоллинг лиф” (Falling Leaf), печатного органа Международного сообщества историков психологической войны, только в годы Вьетнамской войны американцы сбросили с самолетов и вертолетов 6 245 200 000 листовок:

“Пропагандисты демонстрировали такую щедрость, а пилоты — такую прыть, что на деревушку, в которой жило хорошо если человек сто, за один раз падало до 100 тысяч листовок. Листовки во Вьетнаме были повсюду — в них заворачивали продукты, ими вытирали палочки и ложки, обклеивали стены в хижинах бедняков и, само собой разумеется, использовали в качестве туалетной бумаги”.

Японцы с их долгой и славной историей искусства выделки бумаги нашли ей военное применение, практически исключавшее ее дальнейшее столь малоблагородное использование. После первых американских авианалетов на Токио и другие японские города в апреле 1942 года правительство Хидэки Тодзио разработало ряд планов возмездия, и один из них заключался в том, чтобы бомбить Америку с воздушных шаров. Их изготавливали, слой за слоем наклеивая шелковичную бумагу на надувные шары диаметром десять метров. Как пишет Тереза Уэбер, автор книги “Язык бумаги: История длиною 2000 лет” (The Language of Paper: A History of 2000 Years, 2007), в годы Второй мировой войны “большинство производителей бумаги в Японии работали на войну”. Надежды на воздушные шары, впрочем, не оправдались. Их несколько штук долетели до калифорнийского побережья, сбросили там свои зажигательные бомбы, но заметного урона американцам не нанесли.

Зато в опустошение Европы в те же годы бумага внесла весьма немалый вклад. В книге “Передышка” (La tregua, 1963), в которой Примо Леви рассказывает о своем возвращении домой после освобождения из Аушвица, он подробно описывает, как бумага — всяческая канцелярия, разнообразные удостоверения и пропуска — питала и удобряла воцарившуюся на континенте культуру смерти и разрушения. В Леви, как и в миллионы его современников, смертельной хваткой вцепилась машина уничтожения, приводимая в движение бумагой. Технократическая и бюрократическая стороны нацистского государства исчерпывающим образом проанализированы в потрясающей книге “Тотальная перепись” (Die restlose Erfassung, 1984), написанной немецкими журналистами Гётцем Алю и Карл-Хайнцем Ротом. “Паспорта, удостоверения личности, журналы учета населения и носимые на одежде знаки принадлежности к той или иной категории граждан — из всего этого сложилась охватывающая всю страну и лишь изредка дающая сбои система регистрации и слежения. Она облегчала задачу поиска и выявления евреев с конечной целью их уничтожения”.

Есть и более свежий пример того, как людей убивали или оставляли в живых в зависимости от предъявленных ими документов. В 1994 году в Руанде вооруженные формирования народа хуту начали массово уничтожать сограждан из народа тутси. При этом, пишет политолог Тимоти Лонгман, применялся убийственно простой механизм распознавания будущих жертв: “Все руандийцы обязаны постоянно иметь при себе удостоверение личности. Вооруженные хуту на всех дорогах устраивали заставы и для прохода требовали предъявить удостоверение. Тех, у кого в нем значилось «тутси», обычно убивали прямо на месте”.

В советском транзитном лагере в Катовице Примо Леви привлекли к работе по учету вшивости, результаты какового он должен был заносить в бесконечные таблицы. За это его премировали выдачей пропуска, “невзрачного на вид документа”, который позволял ему время от времени выходить за пределы лагеря и служил, таким образом, “знаком выслуженной привилегии”. Во всех своих книгах, посвященных военному времени, Леви описывает мир, измученный бумагой и ее производными. Едущие эшелонами с фронта солдаты Красной армии у него, умывшись ледяной водой, сворачивают самокрутки из газеты “Правда”. Первой вещью, которую они с другом продают на рынке — “сразу же, ни секунды не торгуясь”, — становится самопишущая ручка. А когда им с другом приходит время уезжать из Катовице, к ним является лагерный доктор Данченко “с двумя листами бумаги”.