Бумажное радио. Прибежище подкастов: буквы и звуки под одной обложкой

Мы с моей 11-летней племянницей – коллеги. Мы оба ученики. Мы оба учим французский язык. Nous apprenons le français. Она, правда, уже третий год, а я лишь второй. «Ca va? – спрашиваю я ее при встрече. – Comment tu a passé tes vacances?»

Племянница в ответ смеется, потому что смешным детям часто кажется то, что выбивается из привычного ряда. То есть неизвестное. То есть я понимаю, что простейший вопрос – как она провела каникулы – племянница не понимает. Хотя по языку у нее «пятерка». А когда я продолжаю расспрашивать ее по-французски о самых простых вещах, моя племянница Валя напрягается, как всегда напрягаются дети, когда взрослые требуют от них того, чего они заведомо не могут.

«Ну хорошо, – перехожу я на русский, – а чему вас учили на уроках французского?»

Валины глаза начинают блестеть. Она бойко перечисляет мне тринадцать, кажется, глаголов-исключений, которые в сложном прошедшем времени требуют вспомогательного глагола «быть», а не «иметь».

Я слегка ошарашен. Глаголы-исключения я тоже учил, но моя профессор нормандка Мари всегда смеялась тому, что сама не может их без запинки перечислить, и предлагала смешной рисунок для запоминания. А еще на курсах французского мы составляли паззлы, вели расследования, устраивали выборы и без конца разыгрывали сценки.

«Но вы, – спрашиваю я с надеждой племянницу, – хотя бы песни слушали?» – «Нет, – поджимает она губы. – Ну, а комиксы смотрели? – «Нет». – А мультики? – «Нет». – А что вы делали? – «Мы учили. Мы учили грамматику. Она сложная».

Все верно. Французская грамматика – страшная вещь: одних времен почти три десятка, и у глаголов при спряжении больше ста форм! Что может убить каждого, кто, изучая язык, не смотрит на язык как на игру. А сидит и зубрит.

Взрослые люди понимают это, а потому многочисленные языковые курсы для других взрослых строятся по принципу infortainment – учения через развлечение. Но для детей в нашей стране существует лишь учение через заучивание. Поэтому моя племянница, скорее всего, никогда не будет говорить по-французски, а также на всю жизнь возненавидит физику, химию, математику, геометрию, а также, возможно, биологию с литературой, если только ей не повезет с учителем, который сумеет превратить урок в игру.

Будь министром образования я, то обязательно оценивал бы школьные учебники, программы и уроки с точки зрения развлечения. Учеба бывает такой веселой! Если ты, конечно, расследуешь детективную историю, смотришь мультики или ставишь спектакль.

Но я не министр, и моей племяннице предстоит мучиться. Для нее после лета наступает скучное школьное время года. Когда станет взрослой, она возьмет реванш.

2 сентября 2010

Что же будет с Родиной и с нами?! Об истории России и об историках России, а также о том, почему полезно не поддаваться на магию имен

http://www.podst.ru/posts/4716/

Когда-то в МГУ у меня преподавал литературу профессор Бабаев. На его лекции валом валили. Он устраивал из своих лекций спектакль. И – чего мы тогда не понимали – он мог всю лекцию построить на одних цитатах. То есть это как бы не он говорил, а Пушкин или Гоголь через него говорили.

Бабаева я вспомнил, потому что недавно поспорил по поводу истории и парадигмы России – должна же, черт возьми, у приличного историка быть теория, объясняющая наше вечное хождение кругами одного и того же ада? И мой оппонент поучительно сказал, что если я хочу все понять, следует читать Карамзина и Радзинского. Я решил, что он шутит. Карамзин ведь не историк, а создатель историй, возвеличивающих строй, то есть беллетрист, работавший на заказ власти. Цитируя Пушкина,

«В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута».

А Радзинский – тоже беллетрист, только работающий без госзаказа.

– Ну, и кто же тогда настоящий историк? – ехидно спросил мой оппонент.

– Валерия Новодворская – историк, – отвечал я. – Ее парадигма – в сравнении России с бегуном, то выдохшимся, то вдруг несущимся по дикому полю. Кажется, что сейчас он догонит соперников, как вдруг кончается дыхание, он падает, снова застой, – и снова по кругу, безо всяких перемен за сотни лет.

При упоминании Новодворской человек напротив меня стал кричать что-то про старую идиотку, хотя он учебников Новодворской по истории не читал, а я читал.

То есть разговор стало бессмысленно продолжать.

Но тем, кто хочет продолжить, я рекомендую не поддаваться на магию имен – и уж особенно магию контекста, в котором имена известны. Разыщите в интернете – в магазинах вряд ли найдете – Валерию Новодворскую или близкого ей по духу американского слависта, историка Ричарда Пайпса. И, может быть, убедитесь, что не Карамзиным единым жив человек, алчущий правды. И, в качестве напутствия, по методу профессора Бабаева – цитата из Пайпса.