Когда на экране впервые появлялась знакомая фигурка, Планкет обычно переставал дышать. Просто забывал, как это делается. И главное: зачем это нужно. Юбочка, берет, палуба броненосца, капитан смотрит с любовью и тревогой… Планкет глядел на экран, стекла очков отсвечивали в темноте, делая его лицо счастливым. Это он был капитаном, глядящим на тоненькую фигурку в легкомысленной белой юбочке. Это он становился горбуном с металлическими руками в пятнах заклепок, который поддавался чарам Полины-Пирл и падал, смертельно раненый, пытаясь защитить ее от дикарей…
Белый луч творил волшебство. Мужчины в автомобиле, один толстый, другой тощий, с усиками — оба в тропической форме и пробковых шлемах. Губы тощего шевельнулись.
Черный экран и надпись «
Белоснежные длинные волосы, крупная грудь, едва прикрытая платьем, надменный профиль. Валькирия.
Громкий треск и обрыв пленки. Зрительный зал возмущенно загудел, по экрану заплясали черные штрихи, слились в целое и превратились в растопыренную черную пятерню…
Планкет мотнул головой. Черт! Это была какая-то неправильная Полина. Он прыгнул в сторону, уворачиваясь от руки Крокуса. Лихо перескочил через разложенные на полу инструменты, чуть не запнулся о толстенную книгу в грязной обложке
Но ведь Полину по-прежнему играет Бригитта Амундсен? Разве не ради Бригитты он тщательно оббил тканью искусственного питона?
Планкет скользил вперед, ветер свистел в ушах. Планкет скользил вперед, ветер свистел в ушах. Стена неумолимо приближалась. На мгновение Планкету показалось, нет! он
В следующее мгновение он врезался в препятствие всем телом. Стена оказалась на удивление твердой. Добротная стена, облицованная гладким серо-зеленым мрамором… Планкет вяло соскользнул на пол, как брошенная на волнорез медуза. Мир вокруг стал бело-черным, раздробился под лучом проектора.
Глава XXXII
Сцена погони в манере немого синематографа
Прислонившись затылком к стене, Планкет отрешенно наблюдал за «НОВЫМИ! УЖАСНЫМИ!» приключениями. Только в этой серии не было Полины — очень жаль. Зато были Фласк и Шульц, за которыми гонялся разъяренный убийца. В голове клубился липкий стеклянный туман. Затылок холодило.
Изображение плоское, зернистое, как в заезженной серии «Скрюченной руки», пленка с царапинами. Невидимый тапер играет веселенькую мелодию на старой пианоле — мимо нот, мимо ритма и откровенно мимо происходящего. Только иногда каким-то чудом музыка сливается в целое с действием — и тогда момент приобретает необыкновенную выразительность.
И вот этот момент. Господин Шульц, лишившийся телохранителей, оказывается на равных с авантюристом Фласком. Они загнаны в угол среди скелетов и чучел, и оба понимают, что скоро окончательно присоединятся к этому обществу.
Фласк, побледневший, в засаленной жилетке, с черной бородой, окаймляющей круглое лицо. В глазах его — отчаяние.
Шульц, который не может поверить, что внезапно лишился всякой власти над происходящим. Булавка на лацкане — красный глаз кальмара, загнанного в колбу. Это злит Шульца больше всего. Ничего не сделать. Не уговорить. Стихийное бедствие, а он даже без зонтика.
Напротив этих двоих застыл Крокус. Громадный рослый негр, быстрый и сильный. Нет, не человек — дикий зверь, леопард в твидовом пальто! Он весь как выпущенная на полном ходу торпеда…
— Кричи, — прошептал Планкет. Единственное, чем он мог помочь другу в эту минуту — советом. Даже если Фласк его точно не услышит.
Глава XXXIII
Невероятно счастливый случай (II)
— Крокус, какого кальмара ты делаешь?! — закричал Шульц. — Ты рехнулся?
— Киты в моей голове, — произнес Крокус. Таким голосом могла бы говорить треснувшая хрустальная ваза. Негр раскинул руки. — Они кричат. Они все время кричат, что мне делать? Мавра больше не слышно из-за этих проклятых криков. Мавр предал бедного маленького Сэмми. Бедный Сэмми, ему плохо.
Фласк не сразу понял, кто такой Сэмми. Вот эта живая циркулярная пила, черная, как самый закопченный грешник из глубин ада — Сэмми?
— Мавр ушел, он забыл про Сэмми… А за Сэмми пришли киты, киты забрали его душу. Они хотят и ваши души тоже… Киты говорят Сэмми —
Какого черта?! Фласк не понимал. Это же всего лишь строчка из «Левиафана». Опера, признание в любви… Почему же тогда так страшно?