Бумажные маки: Повесть о детстве

И вот оказалось через три года, что те уроки в предвоенной жизни, которая как будто снилась, а не была, не пропали даром. Я могла прочесть все, что было в букваре. Ура! Соседка по кровати, владелица букваря, сначала не поверила, что я умею читать. Ведь ей принесли букварь потому, что ей уже исполнилось семь лет и осенью у нее начинались школьные занятия. Мне тоже немного оставалось ждать семи лет — всего осень, зиму и весну, мне тоже обещали купить букварь и подарить на день рождения...

— Ты не читаешь, ты по картинкам догадываешься, что там написано! — сказала соседка. — Так каждый дурак может. А ты попробуй, без картинок почитай! — И она кинула мне в кровать какую-то книжку без конца и без начала, истрепанную, как мочалка. Слова в ней были написаны не длинными строчками, а столбиком.

Я, неожиданно для самой себя, медленно, но громко прочитала:

В синем море волны плещут,

В синем небе звезды блещут.

Это было так прекрасно, что перехватило голос. Я немного подождала, чтобы волнение улеглось, и стала читать все подряд. Я почему-то решила, что читать надо вслух и непременно громко. Не догадывалась, что можно — про себя. У меня от возбуждения голос звенел, я почти кричала и очень скоро всем надоела. Но я не могла остановиться, расстаться с этой волшебной книжкой, с ее запахом — пыльной бумаги, с буковками, которые так пелись, кричались, так очаровывали... Попробовали отнять у меня книжку, но я начала реветь, скандалить, спрятала книжку под одеяло и готова была скорее расстаться с жизнью, чем с нею. Тогда меня просто вывезли в изолятор вместе с моей драгоценной книгой и оставили в покое.

Я могла наслаждаться, сколько хотела. Я несколько раз прокричала все сказки Пушкина, напечатанные в этой книжке, пока совсем не охрипла. Сам процесс чтения доставлял необыкновенную радость. Я читала все более бегло, запоминала стихи наизусть, словно катилась с высокой горы, и вера моя в свои силы укреплялась. А музыка стиха захватывала воображение, чувства, как та, настоящая синяя волна из синего моря, и уносила под огромное ночное небо, на котором звезды блещут. И обиженную напрасно царицу, летящую вместе с ребенком в темной и тесной бочке неизвестно куда, было до слез жалко. Какая радость, что все хорошо кончилось!

Мое бессилие, бессилие человека, уже два года буквально привязанного к кровати, было побеждено. Я попала под власть могущественного, таинственного владыки — Слова, и это наполнило меня гордостью. Как скучно принадлежать только себе — своим потребностям и желаниям. Как прекрасно принадлежать тому, что выше меня — Слову, Духу, звездам, идеям!.. Я не имела возможности наслаждаться внешними впечатлениями, движением, сменой форм, цветов, запахов... Я нашла другой источник счастья: музыку стиха.

Для меня стало реальностью очарование слова. Открытия шли одно за другим. Я как будто пробовала слова, держала их во рту, отдаваясь играм воображения. Вот слово гром! Г — это что-то, надвигающееся издалека, уже угрожающее, потом тянется, перекатывается долгое, гулкое ррррр-рр... И завершается все вздохом: о-ооммм! Вздох глубокий, всею грудью, с гулом дождя по железной крыше дома в Лесостепной. А как прелестно слово капля! К — это проклюнулась влажная, светящаяся почка на конце ветки за окном. Потом она росла, растягивалась: а - ааа. И, наконец, — сверкая, летит вниз: пля!

Я лежала одна, читала все, что мне давали, и смотрела в окно на ветку дерева, на тающие в синеве облака, на птицу, осмелившуюся погулять по карнизу, и счастливей и богаче меня не было человека на свете. Ведь я теперь по-другому видела и облака, и ветки, и лица людей. Все оказалось полно тайны. Все можно назвать, и от этого в предметах, явлениях, людях проявляется иная их суть. Вот ко мне приближается лицо медсестры, густо-густо-чернобровое, с большой родинкой на щеке. На верхушке родинки растет кустик черных жестких волос, на носу видны поры, а белки глаз покрыты красными тонкими жилками. Но глаза — живые, влажные, что-то в них светится, светится, они смотрят на меня из какого-то другого мира, смотрят тревожно, вопросительно, они спрашивают: «Ты кто? Ты какая?»

А я шепчу: «мед-сестра». И воротничок платья выглядывающий из ворота халата, — тоже из другого мира, в этом мире меня никогда не было. Мне очень любопытно его узнать, но я никогда не узнаю. Медсестра впускает меня в свой мир только на несколько секунд, я не успеваю ничего рассмотреть, дверь захлопывается. Глаза гасят вопрос, смотрят отчужденно, сухо, ворот халата застегнут, сестра протягивает мне тарелку с кашей. Ее лицо далеко от меня, как луна, затянутая облаками. И мне грустно от этого превращения.

Зато музыка слова щедро открывала мне себя и щедро отдавалась. Я пела стихи, говорила вслух и про себя, и они щекотали мне горло. Я засыпала и просыпалась со стихами на губах, и во сне я их пела и сочиняла сама. Жаль, что они забывались, когда я просыпалась, оставалось только ощущение счастья и печали...

8