Бумажный герой. Философичные повести А. К.

А порой своего детства я избрал довольно уютный, пусть и немного затхлый временной закуток. Хотя мир уже тогда был извращенным и перевранным, но куда живей и природней, чем нынешний. Его ложь была наивна. Не теперешняя злокозненная полуправда, а скорей множество самых различных заблуждений, как сугубо частных, так и в отношении проблем необъятного масштаба, вроде пространства, времени и устройства вселенной. Сейчас, издали, тот мир кажется тем более привлекательным, ибо его соблазны были простодушны. То была узенькая реальность малообразованного и дурно воспитанного общества, – подлинному злу и негде было развернуться в зауженных, плосковатых душах. Оно (общество, имею в виду) только-только отряхнуло адский морок и, может быть, как раз оттого именно чуралось глубин. Не припомню, каков был ад накануне моего придуманного рождения: предпоследняя ли атомная война или какая-нибудь извращенная тирания? Но точно скажу, что общество в ту пору пугливо отползало от бездны. Души тогда были еще живые, хотя и простенькие. Мое ложное детство будто совпало с младенчеством мирозданья. А у ребенка – какие преступления? Только мелкие шалости. Тогдашние политики, ясно, врали напропалую, но, как детишки-фантазеры, кажется, сами веря собственной лжи и наведенным иллюзиям. Государственных мужей я и вовсе никогда не упрекну в обмане, пусть это делают оппозиционные партии. Это им подобает. Только последний придурок и трусливый конформист верит какой-либо державной риторике.

Поганенькое вообще-то было царство, хотя уютное. По сути, ветхое жилище, в щелях которого, однако, настойчиво сквозили вечные звезды. Бывали эпохи куда более цветистые, красиво орнаментированные, изощренные в своих красивостях, непротиворечивые внутренне, четкие, как силлогизм, и вдохновенные, как молитва. По крайней мере, так они смотрятся из отдаленья. Но в универсуме моего придуманного детства, может быть, неказистом и наивном, как мелкое жульничество, ребенок вроде меня был, пускай, не слишком уместен, но все же терпим, как невеликая досада. Лет через сто, его б, уж конечно, изъяли из материнского чрева как носителя ублюдочного гена: чрезмерное увлеченье истиной, разумеется, еще какой перекос. А в ту пору научные знания были примитивны, генетику и вовсе называли лженаукой. Потому еще в нескольких поколениях рождались убийцы, еретики, безумцы, гении. Или же личности, подобные мне, с гипертрофией какого-либо чувства или с обостренным к чему-либо вниманьем. Не претендую на всеохватный ум и высокий творческий дар. Чуткость на фальшь – вот мое исключительное свойство, единственный мой, должно быть, талант, зато несомненный.

Родство и происхожденье я себе выдумал неброские, однако вполне благопристойные. Притом о своем «детстве», разумеется, не слишком-то распространялся, его утопил в недомолвках, тем, в общем-то, не отличаясь от людей века сего, живущих лишь нынешним днем, – их память будто изобилует щелями, куда проваливаются немалые фрагменты судьбы, к которой они чересчур невзыскательны. И уж тем более они равнодушны к чужому прошлому. Короче говоря, моя легенда была принята на веру и ни у кого не вызывала никаких сомнений. Я даже до того обнаглел, что посещал ежегодный сбор выпускников, так и не разоблаченный своими мнимыми однокурсниками, с которыми упоенно обсуждал наши (?) давние студенческие беспутства: никто ведь не обязан помнить какого-нибудь серенького парнишку, не выделявшегося ни пороками, ни талантами, ни достижениями, ни броской внешностью, а сопливое лихачество во все времена примерно одинаково. Я будто бы проверял людскую память на прочность, вновь и вновь убеждаясь, что современные люди почти целиком беспамятны или память у них подменная. В целом, можно сказать, что я о жизнь ушибся, но не расшибся об нее, так что мое вочеловеченье (именно в качестве акта или акции) считаю удавшимся. Герой растворился в толпе персонажей до такой степени, что мой автор вряд ли б меня теперь среди них отыскал.