Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Но вот сейчас я признаюсь в том, что раньше от всех утаивал. Науку моего однокашника я тайком все ж пытался применить к жизни, – да и, честно сказать, не жалею. Было б глупо пытаться ее опровергнуть с помощью им же выдуманных правил мышления. Другое дело – практика. Она быстро убедила меня в том, что я лишь интуитивно чувствовал: грош цена этой науке! Жизнь, полнокровная, мощная, непредсказуемая крушила все утлые схемы, как бурный поток прорывает плотину. Нет, я не прибег в своем творчестве ни к именно что формальной логике, ни к житейскому здравомыслию. И вообще в словах старался быть осторожен, отбирал только те, которые не «литература», то есть не уводят от сути, не навязывают свой дурной, а хоть бы и самый распрекрасный, контекст. Что, спросишь, это за слова такие, да еще, что ль, потребуешь их прямо здесь назвать? Но кто ж доверит другому пусть и свое только личное заклинание? Сила заветных слов потеряется от их несакрального произнесенья. Как я их отыскиваю? На этот вопрос так и быть отвечу: беру слово и пробую на язык. Коль то шершавое, корявое, на вкус противное, его сразу выплевываю. Сладкое же всасываю в гортань. Чтоб сделаться достойным творчества, я сперва должен был научиться мыслить, как ангел – его золотыми прожилками вечного смысла, когда мысль не схема и не убогое словосочетание, а вроде песнопенья души, – не лишь голосом, а нежным звуком арфы иль провиденциальным гулом органа, символичными образами и горсткой точно выбранных слов, – вознесенное Господу. Когда она не противна чувству, а с ним слиянна.

Такая совершенная, можно сказать, объективная, хотя и глубоко личностная мысль, может существовать будто б и вне меня. Точно, что не только в голове, которую, впрочем, уж вконец заучившийся ботан может полагать эксклюзивным вместилищем мысли. Мне ближе представленье, что она вызревает в сердце, а еще ближе – что осмысленно все наше тело; что размышляем легкими, печенью, селезенкой, пищеводом, придатками и даже прямой кишкой, – не говоря уж об органах, где сосредоточен всевластный пол. Движенье крови, плазмы, желчи, семени, продуктов распада и желудочных соков – вот оно мышленье тела. Худосочно произведенье, сотворенное лишь головой, или убого-мелодраматично – одним только сердцем, а не всей богоданной плотью. Но это я о мысли земной, а не высшего порядка, которую условно назвал ангелической. Та словно вызревает рядом со мной, но не отдельно, а сопряжённо, сама себя додумывает согласно верховному смыслу. Она формой похожа на яйцо, подобное тому, из коего родилась вселенная, а мой пернатый помощник словно б его высиживает.

Вот он, мой шедевр – который моя мысль во плоти, мои чувство, любовь, надежда, сила живого искусства, – зреет и зреет в углу моей комнаты, том самом, где всегда созревают мои заветнейшие помыслы. Уже готовый, он сам собой, без моего усилия себе отыщет достойное место. Да, именно, в центре мира – не изгаженного научным познанием, внятного, как божественная пропись, истинно демократичного, ибо вне всяческих иерархий, субординаций, – откуда будет равно для всех душевно доступен, как торжественные памятники возводят на центральной площади. Что говоришь, ангелок? Ну да, это верно – бывает, что на площадях ставят бездушных истуканов лишь как воплощенье державной мощи. Бывает, истинно великих людей облекают бронзой, будто кимвал, бряцающей. Подчас словно физически ощущаю, как им охота покинуть свой пьедестал. Так нет же, при жизни побитых камнями, им уготовили еще хуже посмертную кару: стать монументом, славящим именно тех, кто злей всех побивал. Сперва думал, что бронзовые и каменные уроды теперь характерны только для нашего города, где нынче упадок вкуса. Но нет, побывал во многих столицах – и везде одинаково: урод на уроде, спесивые, какие-то противно заносчивые; и все на одно лицо, будь то писатель, ученый, политик, путешественник или профессиональный гуманист. Не знаю, это ли вкус среднеевропейского градоначальника или, может быть, просто закон жанра? Или, скорей, кость, брошенная толпе, в ее суеверно-трусливом поклонении мертвецам при жгучей ненависти к живущим?

Поклоняются, поклоняются, но до поры. Сами же воздвигли кумира, но втайне его мечтают низвергнуть. Придет время, поверьте, и очистят площади от этих державных болванов, уродов, – бронзовых перельют в пушки, а мраморных и гранитных используют для отделочных работ. Но ведь заодно с этими новодельными монстрами, люди, в своем богоборческом раже, сметут и действительно прекрасные монументы былых и грядущих веков. Снова прав окажется наш латинист: sic transit. Но творенье моего духа не из тех, которые так и влечет низвергнуть. Оно для всех и всем открыто – умнику и тупице, нищему и богачу, властелину и слуге, мздоимцу и бессребренику, одинокому мыслителю и лукавому царедворцу.

Раздел 18