Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Теперь я был словно садовник, а не творец, не художник. Семя истины пульсировало в коконе чувства. Его не требовалось орошать благодатной влагой искусств и даже пусть непредвзятой мысли. Я на ладони возносил его к небесам, чтоб его овеял дух, который дышит, где хочет, и тихо шептал молитву. Но теперь испытывал не только, как было в тот раз, одну просветленную радость. Даже не думал, что будет столь тягостно мое схожденье к первоначалам. В рождавшейся форме все определенней проступало нечто рептильное. Казалось бы, так и надо, я это знал наперед, но все ж испытывал ужас. Что за хвостатое совершенство, не демон ли? Вдруг снова моя ошибка, и выйдет еще и похуже, чем тогда: вылупится какой-нибудь дракон, звероящер или тем паче – змий-искуситель, древле подбивший первопредка на мировую историю, – и заново нам терпеть мучительное коловращенье веков. Помню скандальный диспут о грехопадении в нашей студенческой общаге: по начальному замыслу так приключилось или от своевольства? Дошло до оскорблений, мордобоя, политических ярлыков, а в результате – изгнанья с факультета зачинщиков. Я хотел всех помирить, предлагая считать обе концепции не взамоисключающими, ибо неисповедимы пути Господни, чем только озлобил обе стороны, меня обозвавшие софистом.

Или вдруг да у меня выйдет шедевр в новомодной эстетике безобразия, – ведь любой из нас так или иначе подвержен современным культурным веяньям. Нет, я не совсем ее отрицаю, отчасти даже признаю – но именно этически, а не собственно эстетически. Не знаю уж, поиск ли это новой красоты иль выраженье муки от повсеместного уродства? Но в ней нечто есть милосердное, как первоначальный посыл – снисхождение к сирому, глупому, убогому, больному, неказистому, извращенному, мизерному, отвратному. Я сам с детства испытывал острую жалость к нелепым, брошенным существам и предметам. Так что, если б шла речь только о снисхождении, так это было б даже очень по-христиански, – я ведь читал, где и все, о нищих духом. Но никак не могу признать и одобрить вящее прославленье убожества, чем в наши дни побивают истинное величие. Убогих душой и мыслью теперь и жалеть не приходится. Наоборот, скоро все полноценное – ум, талант, дар глубинного слова, – будет задвинуто в маргиналитет. Пророку вновь скажут обнаглевшие маргиналы или ж их присные, как не раз говорили: «Да катись ты подальше, тоже умник нашелся, еще учить нас будешь». Зато станут благоговейно внимать какому-нибудь юродивому, вроде того, который, помню, безумствовал возле храма Св. Софии, теперь обесчещенного агарянами. Чего он только ни отчебучивал: сам патлатый, грязный, вонючий, изрыгал кощунства, оскорблял прохожих похабными жестами, швырял собственным калом в потрясенных обывателей. Так его даже заслушались и городские стражи, обязанные пресечь нарушенье общественного порядка. Это было зрелище, забава, а что еще нужно современному человеку?

Раздел 20

Меня не раз упрекали, – да я и сам себя, – что будто б равнодушен к каждому из малых сих, любя только их совокупность. Еще и в том, что неохотно участвую в акциях нашей интеллигенции по защите прав человека. Первое верно отчасти, второе вовсе неверно. У меня не меньше чем у других, гражданского мужества и темперамента, поскольку воспитан родителями в гуманных традициях. Кто как не я во время последнего погрома на всякий случай запер Абрама Геккеля со всем семейством в своем чулане, хотя он отбивался и голосил: «Шлимазл, я крещеный!», на что его супруга, помню, презрительно бросила: «Азохн вэй». Также я подписал, вместе с лучшими людьми города, протест в мэрию по поводу сожженья на центральной площади трудов довольно известного астронома. Фамилии не припомню, он славянин, – так понял, из Речи Посполитой, – а я глух на варварские имена. Только знаю, что он и есть создатель гелиоцентрической системы, которую, – кажется, говорил, – ненавижу всеми фибрами души, предпочитая плоский мир, покоящийся на трех китах. «Ага, – кивнул наш циничный директор по маркетингу, – на голоде, гордыне и похоти». Не понимаю, как можно зубоскалить в отношении столь серьезных вещей, но, вынужден признать, что где-то он прав. Таким образом, будучи вовсе иных убеждений, однако целиком согласен с фельетоном в городской газете самого острого нашего публициста, не зря избравшего псевдоним «Бич королей». Он так закончил: «Меня тошнит от взглядов этого полячишки или кто он там есть, но я готов жизнь отдать, чтоб он мог их свободно высказывать». Блистательное перо, золотые слова! Неважно, что рисковал вовсе не жизнью, а тремя сутками ареста. Чем, по-моему, дело и кончилось, не считая запрета носить шпагу в публичных местах, что и так обременительно в мирное время. Но все это я к слову, а не для прославленья себя. Приведенные мелочи – не заслуга, а долг любого интеллигента.