Бунин, Дзержинский и Я

…Чем опасность больше, тем я становлюсь пламеннее. Прежде, например, в Италии, когда я услышу выстрел неприятельский, то я летел к нему, как на бал. И в сие время характер мой не изменил мне. Презря все даваемые мне советы, я обратился с гордым, торжествующим лицом к моим адъютантам и закричал: «Пришлите ко мне какого-нибудь гусарского офицера, который умеет ловко говорить по-французски». Когда приехал таковой офицер, то я сказал ему с тем же надменным видом: «Возьмите это письмо Кутузова к принцу Нефшательскому, поезжайте на неприятельские аванпосты, спросите командующего передовыми войсками короля Неаполитанского и скажите ему моим именем, что мы сдаем Москву и что я уговорил жителей не зажигать огней с тем условием, что французские войска не войдут в нее, доколе все обозы и тяжести из оной отправлены не будут и не пройдет через нее мой арьергард. Посему скажите ему, чтоб он, король Неаполитанский, сейчас приостановил следование колонн, которые уже на Воробьевых горах, и также с других застав в оную сейчас должны войти. Если же король Неаполитанский не согласится на сие предложение, то объявите ему, – сказал я грозным голосом, – что я сам сожгу Москву, буду сражаться пред нею и в ее стенах до последнего человека и сам погребуся под ее развалинами».

Таким образом, нашелся и гусарский офицер, знающий прекрасно французский. И был он не дерзок, а смел и вдохновлен своим командующим, генералом Милорадовичем. На все условия русских согласились и Неаполитанский король, и Наполеон и остановили вход своих войск в Москву.

Сам Милорадович прошел весь город для «устроения порядка в улицах Москвы, и способствуя жителям спасаться».

Позже, не раз думая о выпавшем ему историческом случае, он спрашивал себя: смог ли он на самом деле сжечь Москву?

И каждый раз ему казалось, что не смог. Потому ли, что помнил ужас и утраты пожара в Киеве на Подоле в пору его губернаторства? Или потому, что он чувствовал каждой своей жилкой, что это Москва, неприкосновенный город, разрушить живую жизнь которого – значит нанести ущерб Российской империи, и без того содрогавшейся от нашествия неприятеля, хотя война шла довольно узкой в масштабах России полосой.

Сомнения о положении России одолевали тогда многих, когда корпуса Наполеона численностью в 600 тысяч человек вклинились между малочисленными армиями Багратиона и Барклая де Толли. Не сразу и Кутузов решился заявить о сдаче Москвы. Недаром он издал этот приказ о сражении, которым надо почтить древнюю столицу. Одновременно в этом же приказе предполагалось, что Москву придется все же сдать. Но многие возмущались поступком фельдмаршала, его не поддерживали и не понимали: как можно было после такой битвы, как Бородино, открыть путь Наполеону на Москву?! Царь тоже был недоволен. Но когда обществом искалась причина сдачи врагу древней столицы, то в речах, спорах, в поведении, дневниках, а потом в воспоминаниях доставалось и царю, и его порядкам, и всему русскому обществу – «уныние было повсеместным». Вот главный мотив тех настроений. Как свидетельство разноречивого состояния умов в России, приведем запись 1812 года в дневнике генерала Вяземского:

«Мы по сию пору еще не знаем, где неприятельские корпусы расположились и какое их намерение – мало денег, нет верных шпионов… Кавалерия наша поправилась, артиллерийские лошади тоже, а люди изнурены. Мясо отпускается только два раза в неделю. Водки мало, холодно. Мы все-таки бережем эту землю, хотя явно обнаружилась преданность их Наполеону; бережем и тогда, когда уже армия Наполеона в Вязьме, оставляем ей серебро, частные богатства, лошадей, скот и, одним словом, хорошее состояние, исключая жатвы нынешнего года.

Теперь сердце уже дрожит о состоянии матери-России. Интриги в армиях – немудрено: наполнены иностранцами, командуемы выскочками. При дворе – кто помощник государя? Граф Аракчеев. Где вел он войну? Какою победою прославился? Какие привязал к себе войска? Какой народ любит его? Чем он доказал благодарность своему отечеству? И он – то есть в сию критическую минуту – ближний к государю.