Бунин и евреи

Анализируя это эмоциональное высказывание Горького, нельзя не удивиться, что такие банальные общечеловеческие качества, как нахальство, разнузданность и провокативность, выступают у него в роли характеристик национально-культурной специфики и, как следствие, представляют собой «тот источник антисемитизма». Тот же Горький, нещадно бичуя косность, лень, распутство и др. человеческие пороки в русском народе, отнюдь не был склонен объявлять их коммуникативными характеристиками «русскости», а значит возможным источником русофобии. Кстати говоря, упомянутый Горьким Осип Дымов – очень контактный человек, друживший с большинством знаменитых писателей того времени, включая Бунина, и сам являвшийся весьма и весьма популярным сатириком, прозаиком и драматургом, в своих мемуарах отмечал, что в предреволюционной России «проблема “еврей в русской литературе” <…> была болезненной для меня лично»⁶³.

Нельзя не отметить, что в целом «еврейская тема в неантисемитской литературе была окружена известным набором ограничений (как замечено в рассказе Н. Пружанского “Начистоту” о еврее – русском писателе: “Он в литературе принадлежал к тому лагерю, где, по принципу, о евреях вовсе не говорят, а если и говорят, то говорят им одни только комплименты”; “Еврейская жизнь”, 1904, № I)»⁶⁴.

Массовое юдофильство русской интеллигенции, являясь, говоря современным языком, формой политкорректности, было часто неискренним, показным. Иллюстрацией этому может служить эпизод из литературного портрета Горького «Леонид Андреев»:

«…В 15-м году, когда из армии хлынула гнуснейшая волна антисемитизма и Леонид, вместе с другими писателями, стал бороться против распространения этой заразы, мы, однажды, поговорили. <…> Он спросил: – Можешь ты сказать откровенно, – что заставляет тебя тратить время на бесплодную борьбу с юдофобами? Я ответил, что еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление “биохимическое” и объяснению не поддается. <…> – Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя – литература! Я – не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. Это возбуждает у меня охоту рассказывать им веселые еврейские анекдоты, в которых всегда лестно и хвастливо подчеркнуто остроумие евреев. Но – я не умею рассказывать анекдоты, и мне всегда трудно с евреями. Они считают и меня виновным в несчастиях их жизни, – как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него – преступник, гонитель, погромщик? – Тогда ты напрасно вступил в это общество⁶⁵ – зачем же насиловать себя? – А – стыд? Ты же сам говоришь – стыд. И – наконец – русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером – черт знает чем еще! И – всего меньше – самим собою»⁶⁶.

К мнению Горького о «неискренности» юдофильских чувств Леонида Андреева следует относиться с осторожностью. Известно, что он был крайне непоследователен в своих оценках товарищей по перу и задним числом имел обыкновение возводить на них напраслину. В первую очередь это касается именно Леонида Андреева – многолетнего закадычного друга-товарища, а затем объекта суровой и явно предвзятой критики.

После того как они разошлись, Андреев, конечно, тоже критиковал Горького. А после Великой Октябрьской так вообще страстно обличал. Но, в отличие от Горького, он не придумывал про него небылиц»⁶⁷.

Впрочем, и Бунин в своих литературных мемуарах не нашел доброго слова ни для Андреева, ни для Горького, ни для Куприна, которые до Революции являлись его друзьями и соратниками, ни для кого-либо другого из знаменитых его современников-литераторов – об упреках в его адрес на сей счет см. в гл. V. Писательская ревность по отношению к конкурентам на пьедестале Славы даже у «классиков» часто пересиливает доводы рассудка и уважения к памяти о прошлом.

Заканчивая тему сотрудничества Бунина с Горьким и Леонидом Андреевым в издании «Щит», приведем несколько декларативных высказываний последнего, касающихся еврейского вопроса, с которыми Бунин, как один из соавторов этого сборника, не мог быть не согласен.

«В еврейском “вопросе” нет никакого вопроса, – я, русский интеллигент, счастливый представитель державного племени, чувствовал себя бессильным и обреченным лишь на бесплоднейшее томление духа… Сожительствуя с евреями как их согражданин, находясь с ними в постоянных сношениях, личных, деловых, товарищеских на почве совместной общественной работы, я таким образом каждый день буквально лицом к лицу становился перед еврейским “вопросом” – и каждый день с невыносимой остротой испытывал всю фальшь и жалкую двусмысленность моего положения как угнетателя поневоле. <…>

Если для самих евреев черта оседлости, норма и прочее являлось роковым и неподвижным фактом, то для меня, русского, она служила чем-то вроде горба на спине. Когда влез мне на спину “еврейский вопрос”? Я не знаю. Я родился с ним и под ним. Надо всем понять, что конец еврейских страданий – начало нашего самоуважения, без которого России не быть»⁶⁸.