Бунин и евреи

Однако сам писатель в письме к Борису Пантелеймонову¹⁰⁴ от 4 сентября 1946 года¹⁰⁵ утверждал, что «с самого начала моего писательства, никогда, ни единой строки не написал ни в одной правой газете».

В этом же письме Бунин более чем однозначно высказался и о своем неприятии приписываемого ему «монархизма»:

«Получил Ваше письмо, Борис Григорьевич. В моих надписях Вы усмотрели “раздражение, резкость”? Нет, в них было чувство оскорбления, гнева – Вы, по-моему, все-таки не могли не знать, что я в Париже не мог слыть идиотом, сидящим в дворянск<ой> фуражке¹⁰⁶, окруженный портретами царей и двуглавыми орлами, что я вовсе не “брюзжал”, не “фрондерствовал”, как какой-нибудь рамоли, увенчанный смехотворной, по Вашему мнению, “короной из дешевого эмигрантского золота” и т. д. и т. д. – и неужели это все могло быть продиктовано Вашей “любовью” ко мне! Распространяться не буду, – вчера, по телефону, я достаточно объяснил Вам причины моего “раздражения”. Вы говорите, что Вы писали даже с добрыми чувствами ко мне: если так, то мне остается только дивиться – и сказать Вам: Бог Вас прости! – Тот Бог, которого Вы лишили даже большой буквы.

Ив. Б.

P.S. Да, занятная картина! Посижу, посижу в дворянском картузе, потом сниму его и посижу в короне из дешевого золота, а там опять надену картуз – и затяну: «Боже, Царя храни!» Вот тебе и всемирная знаменитость.

NB

Никто в этой “русской патриотической газете”¹⁰⁷ не мог Вам сказать ничего подобного – такой идиотской чепухи о дворянск<ой> фуражке. Кто мог сказать? В газете были тогда М. Струве, Ладинский, Рощин, К<орвин>Пиотровский, и вот Вы, очевидно, за них выдумали эту злую ахинею. Все они в ту пору писали мне нежнейшие приглашения в эту газету – как связать это с дворянской фуражкой? И разве они не знали, что я чуть не 15 лет перед оккупацией был сотрудником “Последних новостей”, “Современных записок” и “Русских записок”¹⁰⁸, что я и раньше, <…> был ближайшим сотрудником “Рус<ского> богатства” Короленко, “Совр<еменного> мира”, “Вестника Европы” ^- и т. д. и т. д., а потом издательства “Знание”, был в приятельстве с Горьким, Луначарским, жил только в среде людей, подобных им, а в эмиграции с бывшими эсерами и “кадетами”, с Алдановым, Фондаминским, Рудневым, Авксентьевым, Зензиновым – и т. д. и т.<д.> – зачем же Вы выдумали, повторяю, эту нелепую клеповину о двор<янской> фуражке, о царях, о двуглавых орлах? Если Вы напечатаете это хотя бы в Москве, даже и там над Вами будут смеяться, и я, даже и в этом случае, напишу на Вас такое “опровержение”, что Вам не поздоровится!»

Из философов Бунин дружил со Львом Шестовым¹⁰⁹ и, что показательно, находился в весьма неприязненных отношениях со своим тезкой и свояком¹¹⁰ Иваном Ильиным¹¹¹, правым государственником, монархистом и антисемитом. Что же касается еврейского окружения писателя в эмиграции, то помимо упомянутых им Алданова и Фондаминского, большинство близких ему людей из этой группы – М. С. и М. О. Цетлины, С. А. Цион, И. М. Троцкий, А. Седых (Я. М. Цвибак), А. В. Бахрах, Дон-Аминадо (А. И. Шполянский), Я. Полонский – как уже отмечалось, относилось к леволиберальному крылу российского политического спектра (эсеры, народные социалисты). Возвращаясь к дореволюционному периоду жизни Бунина, отметим, что в России его ценили и превозносили на все лады, главным образом как непревзойденного стилиста. Критики даже признавали, что он, барин, мужицкую, а значит, народную жизнь – крестьяне в то время составляли более 80 % населения России – знает отнюдь не понаслышке. Но не более того. Для массового читателя Бунин никогда не был «властителем дум». Что же касается так называемого литературного сообщества, то в нем он, сумев себя поставить в независимое положение, как правило, находился с собратьями по перу в вежливо-холодных отношениях. Этого аристократа, жившего с гонораров, как в своем абсолютном большинстве все художники и писатели – «русские интеллигенты-пролетарии»¹¹², коллеги считали отмороженным, надменным и язвительно-кусачим гордецом. Таким он, действительно, и был на публике. В приведенной выше истории с Валентином Серовым, художником, охотно ради заработка писавшим портреты коронованных особ, аристократов, банкиров и различных знаменитостей, неадекватно повел себя именно Бунин, ответивший на деловое предложение знаменитого портретиста амбициозно-пошлой по существу выходкой, хотя сам «пошлость презирал… во всех ее проявлениях»¹¹³.

Мало кто знал или догадывался, что «Бунин был по природе застенчив. Был он застенчив, несмотря на видимость агрессивности, на врожденную насмешливость, на великое множество бьющих в точку злых стрел, направленных против своих современников, иногда даже литературных друзей, на унаследованную им от отца любовь к нецензурной ругани, на то, что ему иногда в применении к себе хотелось бы употребить некий “pluralis majestatis”¹¹⁴.