Бунин. Жизнеописание

«Наш журнал» сообщал 19 сентября (1910, № 3): «На днях Иван Алексеевич в кругу своих близких друзей прочел вторую часть „Деревни“. Повесть произвела на слушателей сильное впечатление. Несомненно, это новый богатый вклад в сокровищницу русской литературы».

По приезде Бунина в Петербург издательство «Просвещение» вступило с ним в переговоры об издании его собрания сочинений. Издатель Лев Цетлин предлагал сорок тысяч и по пятьсот рублей за лист будущих произведений, с тем чтобы все они печатались в этом издательстве, — условия, подобные кабальному договору Чехова с А. Ф. Марксом. Бунин, слишком много испытавший тягостных забот о завтрашнем дне, готов был согласиться. Но все же из этих переговоров ничего не вышло: измученный «изнурительным негодяем Цетлиным», который, выторговывая выгодные для себя условия, по словам Бунина, тысячу раз «соглашался на то или другое — и на другой день отказывался от своего согласия» ^[470], Бунин отказался от этого предложения.

В последних числах октября Бунин с женой переехали в Сосновку — под Петербургом, гостили там у А. Г. Гусакова. Жили там и в ноябре.

Здесь Бунин услышал о смерти Л. Н. Толстого. 13 ноября 1910 года он писал Горькому: «Утром профессор Гусаков, у которого мы с Верой гостим, вошел и сказал (о Толстом): „Конец“. И несколько дней прошло для меня в болезненном сне. Беря в руки газету, ничего не видел от слез. Не могу и теперь думать обо всем этом спокойно…

Смерть Толстого как будто взволновала публику, молодежь, но не кажется мне это волнение живым. Равнодушие у всех ко всему — небывалое. А уж про литературу и говорить нечего. До толков о ней даже не унижаются» ^[471].

Через много лет после этого, будучи в эмиграции, Бунин вспоминал: «До сих пор помню тот день, тот час, когда ударил мне в глаза крупный шрифт газетной телеграммы:

— Астапово, 7 ноября. В 6 часов 5 минут утра Лев Николаевич Толстой тихо скончался.

Газетный лист был в траурной раме. Посредине его чернел всему миру известный портрет старого мужика в мешковатой блузе, с горестно-сумрачными глазами и большой косой бородой. Был одиннадцатый час мокрого и темного петербургского дня. Я смотрел на портрет, а видел светлый, жаркий кавказский день, лес над Тереком и шагающего в этом лесу худого загорелого юнкера…» ^[472]— Дмитрия Оленина («Казаки»).

В октябре Нилус писал Бунину о его «Деревне» как о большой творческой удаче: «Прочел с удовольствием, хотя продолжение чуть жиже начала, но это не важно, главное — дух земли, крепкий, настоящий. Только этим и живо художественное произведение. Только количествомнаблюденного и оценивается работа художника. Я прочел залпом, не отрываясь, второй кусок повести; пока трудно судить в общем, в связи с началом, но отдельные места из странствий Кузьмы превосходны, особенно меня поразили соловьиная ночь в слякоть, тасканье по постоялым дворам, трактирам, грязь, мерзость, ночевки не раздеваясь, старчество Кузьмы, все эти чудесные штрихи. Когда будешь выпускать отдельным изданием, ты обязан все пересмотреть, вновь покрепче связать каркас, может быть, местами перестроить. Очень нужна черта, объясняющая взгляд Кузьмы на мерзость запустения русской жизни. Пусть он разок побывает за границей, где-нибудь в Кенигсберге с зерном, лошадьми, или Черновице, хотя возможно недовольство и живя в России, но и прочее… Ведь и мы с тобой поняли нашу грязь только после резкой заграничной оплеухи» ^[473].

Седьмого ноября 1910 года Нилус снова писал Бунину: «Прочитал последний кусок „Деревни“. Опять много золота. Хорошо болеет Кузьма, хорошо умирает старик, празднуется свадьба» ^[474].

Высоко оценил повесть Горький.

«Это — произведение, — писал он М. К. Иорданской в 1910 году, — исторического характера, так о деревне у нас еще не писали» ^[475].

Самому Бунину Горький писал в декабре 1910 года: «Так глубоко, так историческидеревню никто не брал… Я не вижу, с чем можно сравнить вашу вещь, тронут ею — очень сильно. Дорог мне этот скромно скрытый, заглушенный стон о родной земле, дорога благородная скорбь, мучительный страх за нее — и все это — ново. Так еще не писали. Превосходна смерть нищего, у нас бледнеют и ревут, читая ее. Дивная черта — „тень язычника“! Вы, может быть, и сами не знаете, как это глубоко и верно сказано» ^[476].

В конце 1910 года Бунин с женой отправились в дальнее плавание: в Египет, на Цейлон, надеялись побывать в Японии.

Комитет Добровольного флота выдал Бунину 8 декабря 1910 года в Москве рекомендательные письма, адресованные его представителям в Гонконг, Сингапур, Шанхай и Нагасаки:

«Позволяем себе рекомендовать вашему вниманию предъявителя сего письма, господина почетного академика Ивана Алексеевича Бунина, отправляющегося с научной целью на одном из пароходов Добровольного флота на Дальний Восток.

Покорнейше просим оказать ему всякое с вашей стороны содействие и предоставить на пароходе возможное удобство в отношении помещения» ^[477].