Бунт

На другой день Сашу перевели в женскую частную лечебницу, куда набирали сиделок откуда угодно, потому что труд их был тяжел и опасен и не давал ни радости ни денег.

А дня через три Дмитрий Николаевич Рославлев ехал на извозчике в эту лечебницу. Ему было холодно и почему-то досадно. Всегда он посещал кафе-шантаны, трактиры, бильярдные и публичных женщин, но никто не интересовался его частной жизнью, а история с Сашей вдруг стала известна всем и всех заинтересовала. Тот самый господин, пожилой чиновник, которого он просил за Сашу, с удовольствием рассказал об этом при первом удобном случае. Узнали и его родные. Они были воспитанные люди и не сказали ему, и он знал, что не скажут ни одного слова, но по страдающему лицу матери, по тревожно-любопытным взглядам сестры и тому неприятному сосредоточенному молчанию, которое внезапно воцарялось при его появлении, Дмитрий Николаевич видел, что им все известно и что они недовольны им. А всего неприятнее было Дмитрию Николаевичу то, что над ним начали подшучивать товарищи, и, не смотря на свои убеждения, он чувствовал, что это достойно шутки.

Конечно, если бы с ним стали спорить, он совершенно справедливо ответил бы, что не только не смешно, но даже очень хорошо, что он помогает человеку выбиться из дурной жизни, что так и следует поступать. Но в тоже время он чувствовал себя так, как будто к нему прилипло что-то грязное и пошлое.

«Надо непременно кончить эту глупую историю!»— думал Дмитрий Николаевич, хватаясь за сиденье, когда санки забегали на поворотах.

Оттого, что погода была хороша, светла и морозна здоровым, бодрящим морозцем, все люди имели веселый и бойкий вид, и такой же вид был у самого Рославлева. Но ему казалось, что в нем есть и всем видно что-то дурное.

«А как она мне руку… тогда!» — с неопределенным чувством жалости и сознания, что он достоин этого, подумал Дмитрий Николаевич.

Больница была совсем старое, мрачное, облупленное здание. Старый швейцар, почему-то пахнущий канифолью, отворил дверь Рославлеву и принял его шинель.

— Вам кого?— спросить он, шамкая.— Нынче приема нет.

— Знаю, знаю, — заторопился Дмитрий Николаевич.— Я по делу; мне нужно видеть сиделку Козодоеву.

— Такой у нас нет,— ответил швейцар и полез доставать с вешалки его шинель.

Дмитрий Николаевич испуганно придержал его за рукав.

— Она недавно, вы может быть, не знаете!

— А может и то,— равнодушно ответил швейцар.— Вы наверх пройдите, там скажут.

Дмитрий Николаевич торопливо поднялся по широкой, но темной лестнице.

Швейцар что-то пробормотал.

— А, что?— поспешно переспросил Дмитрий Николаевич, останавливаясь с приподнятой на ступеньку ногой.

— Много у нас их тут, говорю, всех-то не упомнишь,— повторил швейцар равнодушнее прежнего.

— Ну, да… конечно, — торопливо согласился Дмитрий Николаевич, осклабляясь.

И улыбка у него вышла какая-то подобострастная.

«Черт знает, что такое!— с мукой в душе подумал он, поднимаясь дальше. — Я, кажется, начинаю бояться всех… Точно я сделал что-то такое, за что у всех обязан прощения просить. А ведь я очень хорошо сделал… лучше всех сделал!..»

Он прошел три площадки и на четвертой столкнулся с Сашей.

Она видела в окно, как он подъехал, и с замирающим сердцем, радостно испуганная, выбежала навстречу.

И оба они покраснели разгоревшимся молодым румянцем.

— Не ждали?.. Здравствуйте, — сказал тихо, точно заговорщик, Дмитрий Николаевич.

Он почему-то ждал, что Саша, как и в первый раз, заробеет, но Саша легко и радостно взглянула прямо ему в лицо и ответила:

— Как можно… Здравствуйте!

На лестнице никого не было, швейцар тихо копошился внизу, наверху лестницы тихо и спокойно тикали часы, раскачивая большой желтый маятник.

И вдруг что-то странное, влекущее протянулось между ним и розовыми, слегка раскрывшимися губами Саши, и прежде чем Дмитрий Николаевич понял, что он делает, он уже почувствовал, что не может не сделать, и, весь замирая от невыразимо приятного, свежего, боязливо-радостного чувства, нагнулся, и губы его будто сами нашли мягкие, холодноватые губы Саши и придавили их, раскрывая твердые ровные зубы, и что-то горячее отдалось во всем его теле.

На глазах у Саши выступили слезы, но глаза блестели, как черные вишни.

— Сюда… пойдем,— тихо сказала она, тупясь.

И не он, а она уже повела его в конец коридора и посадила на холодный, твердый диванчик.

— Разве можно? — почему-то шепотом спросил Дмитрий Николаевич.

— Можно, — таким же дрожащим голосом ответила Саша.

В коридоре было так же пусто и тихо, как и на лестнице. Только в соседней палате кто-то тяжело ходил взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь, шаркая туфлями, и каждый раз, доходя до двери, звучно плевал куда-то.