Бунт

Увидев летящих, люди задрали головы. Видавшего всякого, Паампеза всякий раз поражало количество Прибывших. Их было море – мужчин и женщин, молодых и взрослых, младенцев и стариков. Все были в одинаковых одеяниях – серый мешок с отверстиями для головы и рук. Среди общего гама слышны были вскрики, ругань, смех и плач детей. Все томились и мучались от жары, пыли, тесноты и неизвестности.

Вдруг, почти все разом, кинулись к низко летящим Паампезу и Чаттану, протягивая руки вверх и что-то крича. Те полетели быстрее, но люди продолжали бежать за ними, спотыкаясь, падая, толкаясь локтями и наступая друг на друга. Впереди всех нёсся маленький сухой старичок, выпучив глаза.

— Господи, помилуй! – кричал он исступленно, задрав голову. – Помилуй, Господи, раба твово грешного! Ох… - Старик упал, но, проворно вскочив, побежал опять. – Раба твоего… Грешил, каюсь, Господи, грешил ещё как, всемилостивый… Но молился о прощении… как это говорится-то? Денно и нощно! О спасении души своей. Веровал, веровал неистово, в церковь ходил часто… почти. Свечку ставил два раза, кажется. Помню один раз, попрошайкам… то есть, неимущим подавал. Посты соблюдал и великие и малые! Не пил почти что, участковый подтвердит. Не осуди строго, Господи-и-и!...

Скоро долина Двух Ворот скрылась за холмами. Паампез летел молча, нахмурившись.

— Старикан-то тебя за Самого́ принял, - осклабился Чаттан. Он скользил по воздуху на боку, повернувшись к Паампезу и подперев черную голову рукой, будто лежал на диване.

— Бывает, - буркнул Паампез. Он летел красиво, как птица – широко раскинув руки. Широкие белые рукава просторной туники хлопали на ветру.

— Сразу видно, наш клиент, - улыбнулся Чаттан.

До самых Святых Холмов Паампез молчал. «Был бы пустяк, он сразу сказал бы», думал Великий Забота. «Значит что-то серьёзное случилось. Вон как морду бесовскую раскорёжило от довольства. Нет бы сразу сказать. Что за манера тянуть?»

— Вот и Святые Холмы, - пробасил Чаттан самым низким регистром голоса. Потом добавил, сделав голос ещё ниже, будто камни в горле перекатывал:

— Присядем.

Паампез ухмыльнулся и стал снижаться к каменной беседке, в которой он любил сидеть в одиночестве, любуясь закатом, когда был на Святых Холмах по делам. Он опустился на массивный стул из розового мрамора. Чаттан присел напротив, скрестив мохнатые ножки, положил подбородок на изящно скрещённые пальцы, сладенько улыбнулся и сказал:

— А у тебя в Крае бунт.

Великий Забота неспеша налил из высокого серебряного чайника душистый чай и задумчиво принялся размешивать мёд в чашке позолоченной ложкой. Глаза Чаттана превратились в узенькие щёлочки, рот расплылся в улыбке до ушей. Он вновь мелко затрясся от смеха, наслаждаясь произведённым эффектом. Паампез старался не подать виду.

— Дальше, - сказал Паампез.

Он поднял взгляд, и в маленьких глазках увидел на мгновение блеск страшных огней с Той Стороны.

— Один из Обитающих… - начал было Чаттан, но передумал, и сказал только:

— А лучше пойдем, сам всё увидишь.

***

Маленький филлофион выскочил из-за цветущей яблони и, всплескивая крохотными ручонками, заверещал голоском-колокольчиком:

— Ой, Великий Забота, горе-то какое! Ужас, кошмар. Прости нас, мы не посмели сразу сообщить… побоялись… Очень испугались, страшно было очень-очень. Ой, что там творится – всё поразрушили, всё поломали. Мы попрятались со страху, а я потом полетел тебя искать, но не нашёл, прости меня…

Паампез махнул рукой и, не глядя на него, коротко сказал:

— Показывай.

Филлофион метнулся вперед, но увидав, что Паампез идет пешком, а не летит, вернулся назад и запорхал рядом.

— Там за рощей, отсюда не далеко, во-он за тем холмом они все и собрались, - продолжал он верещать. – Повытащили всю мебель из домов, расколотили посуду, кричат что-то, орут, требуют сигарет и пива и еще не пойми чего… Ужас, ужас!

— Не беспокойся, милый, это моя забота.

Паампез нахмурясь шёл мимо сладко пахнущих яблонь и груш, мимо маленьких прудов с разноцветными рыбками, мимо опрятных домиков и уютных беседок с неизменным чаем и печеньем, и ничего не замечал, и не видел вокруг.

***

Место бунта было видно издалека – высоко в голубое небо поднимался, клубясь, серый дым. Паампез раздвинул низко наклонившиеся ветви черешни и вышел на истоптанную поляну.

Посередине поляны, во дворе дома с зелёной крышей, горел, треща, костёр. Вокруг него на свежеспиленных пеньках и досках, оторванных от ближайшей беседки, сидели с десяток мужчин и, взмахивая руками, пьяными голосами выводили:

— Ой да жизнь моя скоротечная-а-а.. Ах да серая, как тума-а-ан! Всё осталося, всё промчалося… Жизнь постылая, всё обма-а-ан…

Белоснежные туники были запачканы золой, некоторые из певцов повязали их вокруг бедер, их спины блестели на полуденном солнце. Вокруг лежали поломанные стулья и ветки деревьев, которые, видимо, приготовили для костра.

Когда Паампез вышел на поляну, песня оборвалась на полуслове. Сидевшие обернулись, двое из них робко встали.

— Мир вам, добрые люди! – сказал Паампез.

— Здрасте… - нестройно отозвалась толпа.