Бунт афродиты. nunquam

Наверно, он заметил нас, когда мы вошли.

— Карадок!

Он издал хриплый смешок и знакомым жестом откинул назад голову. И всё же… и всё же. Сомнений не было, он изменился. Начиная с шевелюры — она была такой же густой, как прежде, но уже не блестящей и не пегой; она была седой, волосинки тонкие, как шёлк. Мягкие редкие усики, как у мандарина, обрамляли его рот. Бороды не было, и румяное лицо сияло всему свету, как зимнее солнце.

— Всего лишь старость, — сказал он, словно что-то объясняя, — старость, и не более того.

Однако он никогда прежде не выглядел — я намеревался сказать «моложе», но правильнее было бы сказать «здоровее». Гладкую кожу ещё не прорезали морщины, глаза блестели озорством, и ни одной гусиной лапки не появилось возле глаз. Да, трудно было бы не усомниться в том, что он это он, если бы не голос.

— Смерть и Воскресение, — прогудел он, щедрым жестом заказывая сдобные пышки и предусмотрительно заглядывая в кожаный кошелёк.

Пожилая дама, сама любезность, одобрительно улыбаясь, приняла заказ. Услышав его слова, она, несомненно, подумала, что он какой-нибудь безобидный религиозный маньяк — в Женеве полно таких. Вместо старого штопаного пледа было нечто, очень похожее, — протестантское пальто с большим, как у возницы, воротником. Выглядел Карадок довольно импозантным мюзикхолльным кучером.

— Боже мой, Карадок! Вы должны всё нам рассказать, всё-всё.

Он коротко кивнул, словно как раз собирался это сделать. Однако сначала достал небольшую серебряную фляжку с чем-то, подозрительно похожим на виски, и плеснул немного в чайную чашку; потом вынул крошечную черепаховую табакерку и постучал по ней ногтем, прежде чем высыпалось несколько крупинок.

— Джулиан, старый похититель трупов, не поверил бы, что это я, — с гордостью проговорил он. — Вот это-то и значит исчезнуть. В Полинезии у меня родились три двойни — бац, бац, и готово. Та женщина была почти ребёнок, но в жеребцах знала толк, что да, то да. Тем более жаль, что пришлось бросить весь этот кагал из-за денег. Правда, в Лондоне они смотрелись бы слишком уж вычурно.

— Карадок, давайте с самого начала. Зачем вам понадобились эти суматоха и смятение, зачем было заставлять нас так страдать и отчаиваться?

— Ну, во-первых, надо было посмотреть, как и что. Надо было. А когда сделал, то понял, что лучше быть не может, что это самое лучшее в моей жизни. В то же время я отлично понимал, что это необязательно — что можно было поступить иначе. Но когда кому-то хочется хлеба с джемом, словами делу не поможешь. Надо дать хлеб и джем. Надо накормить тем и другим. Но фирму, конечно же, трудно убедить в этом — тем более Джулиана. Я выжидал. Думал, моё время никогда не придёт. Год за годом, мой мальчик, всё как-то устраивалось, кстати к лучшему, и у меня оставалось меньше и меньше причин покидать прелестное местечко. А потом — авария, и я понял: пора. Ant Tunc, out Nunquam— тогда или никогда! Всё было на редкость удачно, я много чего перепробовал, много чего узнал. Скажем, кокосовое масло — потрогай мою грудь. Совсем как женская, даже красивее. — Он налил себе ещё чая, помешал его и, набросился на пышки, пока масло не потекло по его подбородку. — В конце концов, — проговорил он неразборчиво, — что такое это бегство на далёкий остров с тропической Венерой? Да ничего особенного. Само время начинает воплощать дивную недостижимость. Бесконечное растяжение, старина, причинность растягивается, как резинка. Поначалу, конечно же, скучаешь по докторам, дантистам, Шекспиру и всему прочему. Правда-правда. Я не отрицаю. Мечтаешь о тресковой икре и жареной селёдке — ночь за ночью я просыпался в слезах, потому что видел во сне нью-йоркские рестораны. Увы, официанты забирали у меня тарелку с селёдкой, прежде чем я успевал её разрезать. Но и этому пришёл конец. Я стал почти Просперо. Измученный ночью и снулый днём, я жрал поросятину и закусывал папайей: обо мне заботились местные боги-лотофаги. Я не задавал вопросов.

— Зачем же вы вернулись?