Бунт Дениса Бушуева

Город остался позади. Справа пронеслась парусная шлюпка. Слева, тяжело шлепая плицами, буксирный пароход «Красное Сормово» тащил караван барж. И все это – и бурная пенистая река, и голубой шатер неба над нею, и дымки пароходов, и зеленые веселые берега, с которых доносился запах цветущей черемухи, – все это вызвало у Дениса такой рой воспоминаний, что до боли сжалось сердце. Да полно, так ли? Не сделал ли он страшной, непоправимой ошибки, променяв родную стихию на что-то чуждое и туманное? Ведь все то, что он теперь делал, так мелко и ничтожно перед этим единственно настоящим, что рождено самой природой. И это чувство, охватившее его с такой силой, напомнило ему то грустновосторженное чувство, которое он всегда испытывал, глядя на чистое звездное небо. Ведь если прикинуть расстояния, исчисляемые миллионами световых лет, расстояния, которых умом нельзя понять и которые невозможно представить, тогда не только он, Денис, а весь земной шар, со всеми его дворцами и хижинами, с бедными и богатыми, с красными и синими, с парламентами и диктатурами, с бессмысленными войнами и не менее бессмысленным тихим существованием, с ненужной борьбой со злом и с еще более ненужным примирением с этим злом, с живыми и мертвыми, – этот земной шар представится такой ничтожной песчинкой, что дела существ, населяющих его, станут невидимыми и неощутимыми, как невидима и неощутима молекула кислорода в воздухе. Так из-за чего же, из-за чего же хлопочут люди?..

Через час Денис Бушуев догнал «Неву». Она выросла как из-под земли, едва только катер обогнул Семеновский перекат. Грустные размышления Бушуева мало-помалу развеялись и сменились, как это у него часто бывало, чувством радостного ощущения жизни.

На большой скорости он поравнялся с пароходом, сбавил газ и некоторое время шел рядом с «Невой». Уменьшенная скорость увеличила качку. Взмывая на гребни волн, катер с размаху падал в провалы, точно вздыхал и на какое-то мгновение исчезал за пенными стенами брызг, подымавшихся возле бортов. На верхней палубе «Невы» столпились любопытные пассажиры. Некоторые приветливо махали руками. Механик Илья дал сигнал: «Примите пассажира». «Нева» убавила ход.

XVIII

Ольга с Аркадием Ивановичем сидели на верхней палубе, на корме. Здесь было не так ветрено. Они сидели рядом, слегка касаясь друг друга плечами и смотрели на нижнюю палубу. Там, среди канатов и троссов, на овальной корме, из-под которой вырывались буруны пенной желтоватой воды, ехали третьеклассники – колхозники и рабочие. Они лежали вповалку на палубе. Мужчины и женщины, молодые и старые – они занимались кто чем. Одни, сбившись в кружок, играли в карты, другие пили водку, закусывая ее воблой, третьи – просто лежали, задумчиво глядя на убегающие назад берега. Но все молчали и – слушали. Слушали двух певцов – молодого парня и пожилого мужика в поддевке, что сидели на чугунных кнехтах. Парень играл на гармони и запевал. Бородатый сосед его подхватывал низким и сочным голосом, закрывая глаза и слегка откидывая голову. Пели они удивительно стройно и выразительно. Пели песню, которой ни Ольга, ни Хрусталев никогда раньше не слыхали. В этой песне рассказывалось о молодой красной девице, полюбившей вольного казака-красавца, а казак тот оказался Стенькой Разиным, буйным главарем-разбойником, который и сгубил красну девицу.

…Ей-да, по-огубил он иё-ё,
Да а-атаман лихой… –

выводил парень рыдающим голосом.

На заре-то ле-е-ет…

Но и Ольга, и Аркадий Иванович плохо слушали песню – оба прислушивались к стуку своих сердец. И то напряженно-внимательное выражение их лиц меньше всего относилось к певцам. А когда певцы смолкли, Ольга порывисто и резко отодвинулась от Аркадия Ивановича.

– Хорошо спели… – задумчиво сказал Аркадий Иванович.

– Да, хорошо… – рассеянно подтвердила она. – А слушали мы, по-моему, скверно.

Помолчали.

– Ты прочла наконец книгу Бушуева? – спросил он, чтобы чем-нибудь нарушить неловкое молчание.

Ольга слегка оживилась.

– Не всю еще. А знаешь – неплохая книга. Человек он несомненно талантливый. И те места, где он сам собой – в лирических отступлениях, в обобщениях и анализе чувств – там есть чудесные куски. Но как только начинается политика – конец. Ах, как это ужасно!.. Но меня вот что интересует: искренен он в политической-то части или неискренен?

– Да ведь кто ж его знает, – рассмеялся Аркадий Иванович. – У меня, впрочем, впечатление, что он искреннее, чем другие. Быть может, эта искренность и придает такую силу его вещам. Так, например, было с Маяковским.

Ольга откинула со лба заброшенную ветром прядь русых, пушистых волос и, подняв обнаженные руки, скрепила растрепавшиеся волосы.

– Странное он впечатление на меня произвел, – сказала она. – Правда, трудно судить – он еще был очень плох. Говорил как-то резко и с оттенком какой-то грубоватой заносчивости. А иногда в его голосе и словах сквозило что-то очень мягкое. Не знаю. Думаю, что он человек так себе… Не из приятных. Боже мой, как я их всех ненавижу, если б ты только знал, Аркадий.

– Кого?