Бунт Хаус

Двигатель машины резко выключается, и салон погружается в неловкое, недружелюбное молчание, от которого у меня звенит в ушах. В конце концов я понимаю, что водитель ждет, когда я выйду.

— Могу я забрать свой багаж?

Я не хочу здесь находиться.

И, черт возьми, уверена, что не должна сама вытаскивать свои собственные сумки из багажника машины.

Я бы никогда не донесла на водителя, это не в моем характере, но у моего отца случилась бы аневризма, если бы он узнал, что парень, которого он нанял в качестве моего эскорта, не выполнил свою работу должным образом, как только мы достигли нашей ужасной цели. Как будто парень тоже это понимает, он неохотно вытаскивает свою задницу из машины и направляется к задней части автомобиля, сбрасывая мои вещи на маленький тротуар перед Вульф-Холлом.

Затем у него хватает наглости ждать чаевых, но этому не бывать. Кто пособничает разрушению чьей-то жизни, а потом ожидает благодарности и стодолларовой купюры за свои хлопоты? Я на три части состою из бензина, на одну — огня, когда хватаю свои вещи и начинаю подниматься по ступенькам к внушительным двойным дубовым дверям Вульф-Холла. Мрамор потерт, изогнут посередине и гладок от тысяч ног, которые тащились вверх и вниз по этим ступеням в течение многих лет, но я слишком угрюмая прямо сейчас, чтобы наслаждаться восхитительно приятным ощущением под ногами.

Водитель уже вернулся в машину и выезжает с подъездной дорожки перед зданием академии, когда я достигаю самой верхней ступеньки. Какая-то часть меня хочет бросить свои вещи и побежать за ним. Он не из постоянных сотрудников полковника Стиллуотера, а из агентства, так что он ничего не должен моему старику. Если я предложу ему пару тысяч долларов, он, возможно, согласится высадить меня где-нибудь в другом штате, подальше от любопытных глаз моего отца. Но моя гордость не позволяет мне умолять. В конце концов, я же Стиллуотер. Наша гордость — самая известная черта характера.

Мое единственное средство спасения исчезает на подъездной дорожке, оставляя меня лицом к лицу с двумя тяжелыми медными молотками, по одному на каждой из двойных дверей передо мной. Молоток слева: гротескная горгулья, сжимающая в опущенном рту патинированное кольцо. Дверной молоток справа почти такой же, за исключением того, что его рот приподнят в злобном, кричащем оскале, от которого у меня мурашки пробегают по коже.

— Жутковато, — бормочу я сама себе, хватаясь за дверной молоток слева.

На печальную горгулью смотреть не очень приятно, но, по крайней мере, она не выглядит так, будто вот-вот спрыгнет со своего основания и сожрет мою гребаную душу. С другой стороны двери раздается оглушительный грохот, когда я стучу молотком по дереву, и я с чувством иронии осознаю, что этот звук похож на стук молотка, решающего судьбу преступника.

— Можешь не стучать. Она открыта.

Твою ж мать.

Я чуть не выпрыгиваю из своей собственной кожи.

Оборачиваюсь на дрожащих ногах и вглядываюсь в темноту, ища владельца голоса, который только что напугал меня до полусмерти. Всего пара секунд, и я нахожу темную фигуру, сидящую справа на краю белого каменного уличного вазона для цветов, благодаря вспышке тлеющего уголька, похожего на огонек сигареты.

— Господи, не знала, что здесь кто-то есть. — Я похлопываю себя ладонью по груди, как будто это действие замедлит мое бешено бьющееся сердце.

— Я так и понял, — громыхает низкий голос.

И это очень глубокий, хриплый голос. Голос человека, выкурившего за свою жизнь больше нескольких пачек сигарет. Такой голос принадлежит угонщику автомобилей или азартному игроку из захолустья.

Вишневый огонёк его сигареты снова вспыхивает, когда он затягивается, на мгновение освещая структуру его лица, и я многое улавливаю в краткой вспышке света.

Его черная рубашка по меньшей мере на пару размеров больше, чем нужно. Он намного моложе, чем я ожидала. Вместо недовольного, пресыщенного профессора в потрепанном молью блейзере с заплатами на локтях, этот парень довольно молод. Судя по всему, моего возраста. Должно быть, он учится здесь, в Вульф-Холле. Его темные волосы спадают на глаза. Брови густые и сведены вместе в крутой хмурый взгляд. С моего места на верхней площадке лестницы я вижу его только в профиль, но у него прямой нос, сильная челюсть, и он держится царственно, лениво, что позволяет мне точно понять, кто он такой, прежде чем я даже узнаю его имя.

Он один из тех детей.

Высокомерных, крутых, с серебряной ложкой наполовину засунутой в их задницу.

Это неотъемлемая часть того, чтобы быть армейским ребенком. Каждый день вы попадаете в одну кучу с привилегированными и испорченными детишками. И вы можете узнать плохие яблоки за гребаную милю.

— Я так понимаю, мне нужно найти кого-нибудь на стойке регистрации? — спрашиваю я.

Лучше всего держаться коротко и мило. Как можно более профессионально.

Парень качает головой, берет с кончика языка кусочек табака и стряхивает его на гравий у своих ног.

— Меня назначили главой Приветственного комитета. Иначе зачем бы я сидел здесь в гребаной темноте?

Дамы и господа, да мы с гонором. Вау!