Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова

Здесь важно не столько определить религиозные воззрения Лимонова (пантеизм это или деизм, тотемизм или обычное язычество), сколько отметить это «отчаянно горько», сказанное о мире без Бога. Бог для его системы «идеального» общества, да и для него лично, определенно нужен. Этим призывом, кстати, заканчивались и антихристианские пассажи Лимонова, процитированные выше: «Другое дело, что история Христа — это впечатляющая моральная притча и универсальный литературный сюжет. Тут все в порядке»[349]. И религиозные, христианские мотивы имеют тенденцию усиливаться в более поздних произведениях Лимонова. Так, в «Русском психо» Лимонов пишет об Евангелии как об «Истории Жизни, Распятия и Воскресения Учителя»[350].

Случаи скрытого спора с христианством, попытки выстроить свою систему, опираясь на систему христианства, как и латентную религиозность, мы видели уже у Мисимы. У Лимонова же можно говорить о религиозности более явной. И если Мисима «преодолел» свои устремления к христианству, выбрал, в конце концов, своим идеалом антиморальную красоту и заявил о преобладании в бытии смерти, то Лимонов, также пройдя в своих исканиях период «обожествления» смерти, выбрал поклонение жизни (семя). Хотя и здесь нельзя обойтись без оговорок. Так, образ семени подразумевает не христианское «аз есмь жизнь» (так как Христос говорил этим о другой жизни, духовной, а не плотской), а скорее языческий образ семени как проекции фаллоса (как у того же Кроули), что говорит не о христианском, а почти архаизированном сознании Лимонова.

Эстетический фашизм

В этом-то и состоит тайная радость и самоуверенность ада, что он неопределим, что он скрыт от языка, что он именно только есть, но не может попасть в газету, приобрести гласность, стать через слово объектом критического познания…

Томас Манн. «Доктор Фаустус»

Как уже неоднократно отмечалось, формальный метод Мисимы, как и Лимонова, неорганичен, его отличает эклектичность, разнородность, использование фактов и теорий из совершенно разных философских и религиозных систем. Факты эти, будучи привлечены лишь для подтверждения какой-либо авторской концепции, часто приходят в противоречие друге другом. В случае с Мисимой наиболее яркий пример — привлечение для обоснования переселения душ в «Море изобилия» такой «горючей смеси» как идеи древних греков, средневековых богословов и индуистские поверия. У Лимонова, что видно даже по теории «Второй России», таких противоречий гораздо больше. Так, выстраивая для своих «нацболов» идеальное общество будущего по платоновским, а даже больше по спартанским идеалам, Лимонов говорит как о стихосложении (без соответствующих оговорок у Платона), так и о «вкусном мясе», что вряд ли совместимо со спартанским образом жизни. Отрицая подавляющие свободу человека города и проповедуя кочевой образ жизни, Лимонов упоминает БТРы и вертолеты — явные продукты технократической, урбанистической, но никак не кочевой цивилизации. В списке «обязательной литературы» для жителей «Второй России» Лимонов в одном ряду сополагает таких противоречащих друг другу философов, как «евразиец» Лев Гумилев и монархист, правый консерватор, сторонник православия и Византии Константин Леонтьев[351]. Говоря же о личной ответственности человека как перед лицом собственной смерти, так и перед самим собой в качестве морально-этического ориентира, Лимонов «забывает» о такой незначительной детали, как бессмертие души, — кто же в таком случае будет отчитываться?..

При этом творческая манера как Мисимы, так и Лимонова находится совершенно не в области постмодернистской игры со смыслами, где легко можно было бы примирить и не такие мировоззренческие противоречия, — все свои выводы оба писателя делают совершенно серьезно, создавая собственную картину мира. Картина эта, как уже отмечалась, получается довольно архаической…

В уже упоминавшейся статье У. Эко «Вечный фашизм» из сборника «Пять лекций на тему этики», в которой он, отмечая различия между национальными проявлениями фашизма (например, в его германском или итальянском виде) и выводя общую фашистскую теорию, одним из главных свойств фашизма называет как раз синкретизм, соединение в одной системе совершенно различных взглядов. Эко приводит пример подобного эклектизма из истории итальянского фашизма:

«Итальянский фашизм не был монолитной идеологией, а был коллажем из разносортных политических и философских идей, муравейником противоречий. Ну можно ли себе представить тоталитарный режим, в котором сосуществуют монархия и революция, Королевская гвардия и персональная милиция Муссолини, в котором Церковь занимает главенствующее положение, но школа расцерковлена и построена на пропаганде насилия, где уживаются абсолютный контроль государства со свободным рынком?»[352]