Бунт на борту

— Как дальше дело было, точно не скажу, — ответил лесник. — По-разному в народе говорят. То будто бы разбили рабочие колокол на куски и похоронили под Чирьевой горой, а то будто бы сбросили в отработанный рудник вон там, в безымянной пади. А говорят и совсем другое: сняли будто с колокола цепи да канаты и свергли его в Белую. Вечный-де покой усопшему будет на дне речном, а река колокол-могилу песочком занесет. Уветливая и пристойная могилка будет! Точно никто не знает, но коли здесь где-то Митяй похоронен, то и назвал народ омут, что под Чирьевой горой, Колокольным. Видите его, омут?

Я долго смотрел на пенистый водоворот…

1929 г.

ВСАДНИК В СЮРТУКЕ

Благослови побег поэта…

А. Пушкин

1

Армия нуждалась в печеном хлебе. Паек полкам выдавался мукой. Солдатам надоела пресная саломата — мука, разведенная кипятком, и они пекли хлеб, кто где мог.

Трое донских казаков пекли хлеб около дороги, в самодельных печурках, сложенных из глины. Заметив на дороге кавалькаду из пяти всадников, казаки вытянулись и приложили к козырькам киверов пальцы, вымазанные тестом. Четверо из всадников были офицеры, их золотые эполеты поблескивали на солнце. Пятый всадник, сидевший на сухопаром гнедом дончаке, был в синем штатском сюртуке и широкополой черной шляпе. Мал ростом, штатский сидел в седле привычно, но как-то по-особенному строго, без кавалерийской небрежности.

— Ишь, в шляпе, — громко и удивленно сказал один из казаков, когда кавалькада проезжала мимо их печки.

— Видать, лекарь, — откликнулся второй. А подумав, добавил: — А может, аптекарь?

— Много вы разумеете! Видали, посадка у него не наша, не армейская? То поп немецкий. Мало ли в армии немцев-офицеров!

Офицер, ехавший рядом со штатским, стукнул стременем о его стремя.

— Слышали, Пушкин? Казаки считают вас и пастором, и лекарем, и аптекарем. Каково, а?

Голубые глаза Пушкина сверкнули затаенным смехом.

— А вы знаете, господа, какой приказ о лекарях и аптекарях издал царь Петр? «Лекарям и аптекарям впереди войск не идти, дабы не смущать своим паскудным видом храбрых воинов».

Все дружно захохотали. Переждав смех, Пушкин сказал лукаво:

— Вот и меня вы на аванпосты и на передовую линию не пускаете. Дабы я не смущал своим видом вашей отменной храбрости?

…Разговор этот происходил в горах Саган-Лу 13 июня 1829 года. Накануне, переночевав в Карсе, Пушкин догнал наконец армию генерал-фельдмаршала графа Паскевича. Здесь он встретил многих своих друзей — Николая Раевского, лицейского своего товарища Вольховского, Ивана Пущина и братца Левушку.

Старые друзья радостно приветствовали поэта. «Как они переменились. Как быстро уходит время!» — думал горестно Пушкин, глядя на друзей.

Вольховский оброс бородой, но это был прежний лицейский умница, трудолюбивый, добродушный, скромный и кроткий Вольховский. Иван Пущин, разжалованный за принадлежность к тайному обществу, носил солдатскую шинель, что не мешало ему быть главным советником графа Паскевича по военно-инженерным делам.

Брат Левушка, «Лайон курчавый», превратился в настоящего драгунского офицера — беспечного, всегда веселого, неутомимого в походе, храброго и легкомысленного, но по-прежнему горячо любил своего старшего брата.

В этот же день Раевский представил Пушкина графу Паскевичу. Главнокомандующий принял поэта будто истинный завоеватель, каким он себя в душе и мнил: в окружении блестящей свиты, при зловещем сиянии бивуачных огней. Трепеща золотой бахромой генеральских эполетов, поигрывая белыми аксельбантами, фельдмаршал с небрежной и наигранной сердечностью предложил поэту свое гостеприимство. Но Пушкин отказался жить при штабе главнокомандующего. Ему не нравился этот сомнительного качества полководец, не нравилась и его свита — чванливые недоросли из «гвардионов». А возможно, Пушкин догадывался, что гостеприимство это предложено с целью установить крепкую слежку за ним, крамольным поэтом.

Пушкин вернулся в палатку Раевского. Поздно вечером, после ужина, он вышел один на воздух и пошел медленно к берегу Каре-Чая. Вот она, заманчивая чужбина, о которой он так долго и так страстно мечтал!

За время путешествия своего по Кавказу он уже дважды испытал это острое и пряное ощущение чужбины.

Впервые это случилось в Гумрах. На рассвете его разбудил казак, и он вышел из палатки. Утренняя прохлада окатила его, как холодной водой. Он счастливо поежился. Солнце всходило и ярко освещало исполинскую двуглавую гору.

— Что за гора? — спросил он.

— Лагез, — равнодушно ответил казак, снимавший торбу с морды коня.

Какая волнующая, притягательная сила в этих чуждых нашему слуху названиях! Он жадно смотрел на гору. Вечный снег лежал на ее вершине. Темные движущиеся пятна иногда пробегали по вершинным снегам. Там танцевала метелица, там бушевали снежные бураны. А здесь ветер обвивал шею, словно шелковая ткань, здесь горячо палило солнце. Но как бы хотел он в эту минуту быть там!